В тот же день пришло долгожданное письмо от Тоси. Она писала: «Милый Мишенька! Не сердись, что долго молчала. Я болела малокровием, переутомлением. Было ужасно плохое настроение. Сейчас лучше. Сижу, дежурю. Ночь. За окном тихо, темно. Небо все в звездах. А радости вокруг никакой. Кругом развалины, хмуро и тоскливо выглядят безлюдные улицы. Уже неделю стоим в Старой Руссе. Такая же картина в Порхове, на станции Дно. Люди живут в землянках. Везде бедность, рваная одежда, голодные глаза детей. И ты так далеко. Тося».
Когда он пишет ей, ласковые слова сами выскакивают из-под пера. У любящего человека есть потребность хоть на бумаге излить свои чувства. В письмах Тоси ласковых слов нет. Значит, нет и любви…
Проходивший мимо Алик Грачев деликатно спросил:
— От нее?
Миша кивнул. Он подумал, что был бы рад забыть о ней. Пока эта любовь причиняет ему одни страдания. Но сколько он ни старается поменьше думать о Тосе — ничего не выходит. Проклятый Зайцевский характер. Папа говорил, что у них в роду все мужчины однолюбы. Полюбят раз и навсегда.
Из писем Миши Зайцева к себе.
2 января 1945 года.
Новый год я встречал в компании бывших соучеников, с которыми вместе учился до девятого класса. Хотелось узнать, как сложилась их судьба после школы. Кроме того, там должна была быть Тамара. В школе она мне нравилась. В прошлом году Тамара окончила педагогический институт.
За столом я выпил лишнего, почувствовал себя нехорошо и лег в маленькой комнатке. Вскоре скрипнула дверь и я увидел ее худенькую фигурку и большие глаза.
— Ты здесь? — шепотом спросила она, привыкая к темноте.
— Иди сюда, — позвал я нарочито слабым голосом.
Тамара села ко мне на кровать.
— Тебе плохо?
— «Заглуши в душе тоску тальянки, напои дыханьем свежих чар», — продекламировал я.
Мы стали целоваться. Тамара улыбалась в темноте, говорила, что я хороший, но замуж за меня она не пойдет, потому что того идеала, что я ищу в ней, я не найду. Если бы она знала, как я сам далек от того идеала!
Пришли ребята, зажгли свет. На Тамару было жалко смотреть, такая она была измятая и так распухли ее губы. Мне казалось, что я непоправимо обидел ее и при мысли об этом меня передергивало от собственной низости и подлости. Но Тамара успокоила меня, сказав, что не жалеет о том, что было. Она хочет «познать жизнь и испытать сильную страсть». Недавний хмель сняло как рукой. Я был себе противен, отвратителен. Хорош тип, все время говорит о любви к Тосе, заполняет страницы писем ее именем, а сам превращается в скотину…
В комнату, где танцевали ребята, возвращаться не хотелось. Я немного успокоился и стал думать, что очень честолюбив. Все время меня одолевают мысли, как стать знаменитым. Я хочу многого: стать известным врачом, по крайней мере, мастером по шахматам, изучить в совершенстве английский, машинопись и стенографию. И друзей иметь знаменитых, чтобы среди них были художники, поэты, чтобы можно было спорить, узнавать новое. Иногда мне кажется, что я выдумываю себя. То мне хочется быть Дон Жуаном, то великим путешественником Зайцевым-Тяньшаньским, то ученым с мировым именем. Но вероятнее всего со своими желаниями я больше похож сейчас на Хлестакова.
По всей видимости, у меня еще не сложилось мировоззрение. А ведь мне уже немало лет. Я согласен с героем Каверина, что мировоззрение это крепость и ее нужно взять штурмом. Странно, но все мои желания сугубо личные, эгоистические и нет у меня стремления к большому счастью для всех, для всего народа. А ведь уже давно я прочитал в газете: «Эгоистическое счастье одного, личное благополучие никогда не казались лучшим русским людям истинным счастьем и благополучием. Они искали справедливость, но не узкую, маленькую, для одного человека, а справедливость высокую, социальную справедливость и правду».
20 марта.
Вчера сдал токсикологию. Получил пять. Профессор Канюлин долго тряс мою руку и благодарил за то, что я так внимательно слушал его лекции и аккуратно их конспектировал. У меня не хватило мужества признаться, что никаких конспектов я не вел, на его лекциях читал книги или писал письма, а перед самым экзаменом взял конспекты у Васятки. Мне было стыдно, но я не виноват, что моя голова так устроена, что запоминает с первого раза даже мелкие детали и выражения.
Вечером, после экзамена, едва мы успели поужинать и собрались в увольнение, нашему отделению приказали срочно переодеться в робы и садиться в грузовик. Машина привезла нас за город, где мы грузили тяжелые ящики. За два часа перетаскали восемь тонн. Но этого оказалось мало. Нас повезли на станцию, где мы погрузили на железнодорожную платформу еще три с половиной тонны стального листа. Вернулись поздно и сразу завалились спать.
По курсу ходит проект шутливого диплома, который будто бы нам выдадут: «В 1940 году поступил и в 1945 году закончил полный курс Военно-морской медицинской академии и овладел специальностями штукатура, водопроводчика, кровельщика, землекопа, грузчика. В свободное от работы время по совместительству изучал медицину и решением Государственной экзаменационной комиссии ему присвоена квалификация врача».
Мы уже на пятом курсе, но нас даже во время экзаменов не освобождают от работ и не дают готовиться. К Анохину ходила депутация, как во времена Государственной думы. И я, как сталинский стипендиат, в том числе. Выслушав нас, он напомнил что «битва с сильным и коварным врагом продолжается» и в заключение развел руками и сказал:
— Мы с вами люди военные, товарищи. Приказание есть приказание.
С точки зрения устава он всегда прав, а мы всегда неправы.
Один Васятка всем доволен и считает, что ежедневные работы во время экзаменов в порядке вещей. Я сказал ему:
— У Пристли в «Дневном свете в субботу» описан старичок, постоянно радостный и довольный жизнью. Вроде мистера Дулитла у Шоу. Так что ты не одинок.
— Нервы беречь надо, — рассудительно ответил Васятка. — Я вот прочел недавно, что один великий хирург, когда его спросили, что больше всего ему помогает в работе, ответил — трудности. Вот так, Миша! Да и какая это работа особенная? Недоспим несколько часиков. Зато потом наверстаем. Главное — терпение.
Я считаю, что такие общественно пассивные люди, как он, опасны для общества. Ничто его никогда не возмущает. Не выводит из себя — никакие несправедливости командиров, внеочередные наряды и работы. Этакий толстовец, непротивленец в курсантской форме.
24 марта.
Уже в десять утра сдал доценту Будревичу детские болезни. В моей голове хранятся почти все экзаменационные вопросы, начиная с первого курса. Я помню даже номер своей винтовки в истребительном батальоне — ВТ-4473. Это обстоятельство пугает меня. Монтескье писал: «Я предпочитаю голову, хорошо организованную, голове переполненной».
Отвечал я весьма скромно, но, во-первых, мое звание сталинского стипендиата и зачетная книжка действуют на преподавателя как блестящий шарик при сеансе гипноза, а во-вторых, у Будревича было превосходное настроение и он все время рассеянно улыбался и что-то мурлыкал. Получил я пять, а оценка, как и деньги, не пахнет.
У нас в Академии целая плеяда выдающихся профессоров и преподавателей. Будревич относится к их числу. Внешне он неряшлив, рассеян, но его не боятся и любят дети, а мамаши буквально не чают в нем души. Он может сделать самое невероятное. Например, заставить покашлять годовалого ребенка. Мы были потрясены, когда увидели это. Как многие преподаватели, он на военной службе относительно недавно. Рассказывают, что когда впервые он пришел на лекцию и двести глоток в ответ на его приветствие выкрикнули «Здрась!», он едва не упал от испуга. С тех пор он начинает читать лекцию еще с порога:
— Прошлый раз я говорил вам, что женское молоко обеспечивает нормальное развитие ребенка до трехмесячного возраста…
Естественно, что доклада дежурного теперь не бывает.
Днем по курсу с быстротой огненной вспышки пронеслась новость. Она была настолько неправдоподобной и фантастической, что поначалу в нее никто не хотел верить. Лишь позже, когда Анохин официально подтвердил ее, в новость поверили. Сбылись, наконец, вековые мечты «угнетенных народов»: им дарована долгожданная свобода. С первого апреля желающим разрешается жить на частных квартирах! Урра! Виват! На здар!
Жаль, конечно, что так поздно. Слушатели Военно-медицинской академии имени Кирова после третьего курса становятся лейтенантами и живут там, где пожелают. Но и на том большое спасибо.
Неужели мы навсегда избавились от увольнительных записок, списков увольняемых и страха, что тебя из них вычеркнут? Неужели больше не будет придирчивых осмотров дежурных командиров, прежде чем распахнутся тяжелые ворота на улицу? Неужели больше не нужно будет мчаться через весь город сломя голову, цепляться за попутные грузовики и трамваи, когда предательские стрелки часов упрямо приближаются к двенадцати?
