часто, в особых обстоятельствах. В остальное же время артиллеристы были коллегами пехотинцев, живущими по сравнению с пехотой в относительной безопасности. Артиллеристы не испытывали того круглосуточного напряжения, которое не покидало на переднем крае пехотинца, и их средний век на войне был гораздо дольше пехотного. Орудийные расчеты представляли собой более прочную связь, чем стрелковое отделение, распадающееся с быстротой, характеризующей короткую жизнь пехотинца на войне. Расчеты могли погибнуть от прямого попадания вражеского снаряда или авиабомбы, но чаще они долго сохранялись в своем составе. Чем больше калибр орудия, тем больше было у артиллеристов шансов остаться в живых. Это среди артиллеристов можно было встретить бравых молодцов с усами, это артиллеристы слаженно пели во время передышек на войне. Относительно безопасный по сравнению с пехотным быт позволял им иметь некоторый щегольской вид и право называть себя видавшими виды фронтовиками. Если мерить судьбы людские на войне самой крупной из возможных мер — мерой жизни и смерти, то артиллеристам следовало бы поклониться пехоте: это она давала им возможность быть теми, кем они были.
Авиация отстояла от пехоты еще дальше. Летчик по отношению к пехотинцу — это уже аристократ. Судьбы войны во многом определялись техникой, и летчик был на виду. Самолет создавал летчику романтический ореол, возносил его над «земными» солдатскими профессиями. За этим ореолом переставали замечать, что летчик — всего-навсего человек, подверженный обычным человеческим слабостям. Рисковал он в воздухе, а на земле отдыхал. Он почти по-человечески спал, питался в столовой, мылся в бане, следил за своим внешним видом, солдатская выкладка не отягощала его плеч. На земле он был недосягаем для пуль и осколков, в воздухе ему помогал мотор. У летчика и смерть была легче — на виду у товарищей, — и любая его заслуга тоже была на виду.
У пехоты все было иначе. Круглосуточное физическое и нервное напряжение — обычное состояние пехотинца. Степень его личного мужества не поддается учету, такому легкому и простому у летчика.
Земля укрывала пехотинца не только от пуль и осколков, но и от глаз товарищей. Он кормил вшей, спал и ел как придется, а умирал самым прозаическим образом, и о нем тут же забывали.
Если мерить судьбы на войне той же, самой крупной из возможных мер, — мерой жизни и смерти, то остается лишь недоумевать, почему так мало почестей отдано пехоте.
Поступок летчика, сбившего в воздушном бою вражеский самолет, ничуть не мужественнее, чем поступок пехотинца, уничтожившего в бою одного гитлеровца. Оба сражались тем оружием, какое им дано, но действия летчика оценивались как подвиг, а поступок пехотинца оставался незамеченным.
Раненый летчик после выздоровления часто возвращался в свою часть, пехотинец поступал в запасной полк и с первой маршевой ротой уходил туда, где требовалась пехота, а пехота нужна была всюду. В новой части пехотинец уподоблялся новичку — летчика в своей или в смежной части встречали как ветерана. У летчика грудь блестела от орденов, у пехотинца — и то если повезет — появлялась медаль…
Ближе всех к пехоте — танковые части, но и у танкистов были свои преимущества перед ней. Танкисты, как и пехота, не имели права уставать, зато уставали их машины, и тогда танкисты получали право на временную передышку. Они не месили сапогами грязь, не лежали в окопах, не несли круглосуточной службы под огнем противника. Но в наступлении их участь не отличалась от участи пехоты, а танкисты наступали всегда, если машины были на ходу.
Противотанковая батарея, куда Крылова привела военная судьба, по-своему была особым подразделением. Артиллеристы, начиная с семидесятишестимиллиметрового калибра, снисходительно поглядывали на сорокапятки как на своего рода имитацию артиллерии и в сущности не считали сорокапятчиков настоящими артиллеристами. Но для пехотинцев сорокапятчики были артиллеристами, только своими, пехотными, потому что маленькие противотанковые пушки никогда не разлучались с пехотой. Она шла вперед, и вместе с ней шли пехотные артиллеристы. Весной, на вязких дорогах, им приходилось немало потрудиться, чтобы не отставать от стрелковых рот. Когда же пехота рассыпалась в цепь, они занимали в ней свое место.
У сорокапятчиков были свои преимущества перед пехотой, как и у пехоты перед ними. Продвижение орудий на марше, а временами и в бою, зависело от лошадей. Уставали лошади — отдыхали и сорокапятчики, обычно под прикрытием пехоты. Тогда служба у сорокапятчиков была легче пехотной службы. Но в бою пехотинец мог укрыться за бугорком земли, деревом или изгородью, а сорокапятчики катили орудия на виду и представляли собой заметную мишень — не случайно фронтовики называли сорокапятку «прощай-родина». Поэтому пехотинцы берегли своих артиллеристов и лишь в случае крайней нужды рисковали батареей.
Если надо было стрелять, старший сержант Костромин негромко приказывал:
— К орудию!
Тогда наводчик Климов приникал к панораме, его помощник Пылаев располагался справа от казенной части, заряжающий Омский открывал ящик со снарядами, и только одному Крылову нечего было делать, потому что его обязанности заключались в подноске снарядов, а снаряды уже лежали позади орудия. Крылов выполнял самую скромную работу, с какой справился бы любой.
— Амбар с края. Пулемет — видишь? Осколочным!
Пылаев открывал замок, Омский толкал снаряд в казенник.
— Готово!
— Огонь!
Орудие вздрагивало, ствол слегка откатывался назад и возвращался в прежнее положение.
— Еще два снаряда!
Снова вздрагивал ствол, звякали, падая, стреляные гильзы.
— Хорош.
Сорокапятчики много не стреляют — лишь в случае необходимости.
Омский подбирал с земли снарядные гильзы — их сдавали по счету, — бросал в ящик.
— Пошла пехота, — с удовлетворением говорил Пылаев.
По полю широко, вразброс, шлепали мины. Крылов уже знал, что это били немецкие батальонные минометы. Так же было вчера, позавчера и три дня тому назад, и так же, наверное, будет завтра, через неделю, через месяц. Совсем не похоже на скоротечные партизанские схватки, исход которых зависел от того, насколько ты сам был решителен и находчив. Здесь надо было сидеть, смотреть и ждать, не разорвется ли рядом мина; ждать, пока ездовой Сафин не подгонит к орудию лошадей, и тогда расчет поспешит к избам, к которым уже приближалась пехота. Во всем этом было нечто механическое, безразличное к человеку. Шлепнется сейчас мина, накроет расчет, и никто этому не удивится. Где-то в штабе учтут гибель еще пятерых людей, вычеркнут из списков живых, а на передний край пошлют другую пятерку.
Но вот, наконец, наступила передышка. Пехота остановилась в селе. Ездовые поставили оба взводных орудия рядом, дали лошадям сена.
— Крылов, на пост!
Такое с ним уже было. Так же дул
