холодный ветер, и люди спешили в избы.
— Зачем на дороге стоишь? На крыльцо надо: ветер нет! — Сафин пошел от лошадей к дому, и его невысокая фигура казалась почти квадратной. Теплое чувство к Сафину согрело Крылова. Он постоял у орудийного передка, потрогал притороченный к нему пулемет, словно ожидая чуда. Металл безмолвствовал, а с ним было связано так много. Изба в Старой Буде, сани, за которыми шагала Ольга, землянка в лесу, партизанские заставы. Незабываемые дни. Все такое крупное.
А теперь все уменьшилось, будто он делал не свое дело. Не сошел ли он со своей главной солдатской дороги?
В партизанском отряде цели были ясны и просты, там его ценили за конкретные поступки, и сам он получал удовлетворение от того, что делал. О нем, наверное, там вспоминали и сейчас. Ему бы не уходить оттуда, а шагать с Сенькиным пулеметом дальше по немецким тылам — может быть, та лихая партизанская доля и есть его призвание. Рядом с ним была бы Ольга. А здесь-то ведь не важно, кому стоять…
Но он понимал: это и так, и не так. Просто он весь еще был в партизанском прошлом, согретом любовью Ольги. Хотел он этого или нет, его место теперь здесь, в армии, перед которой стояла труднодостижимая цель. Она расположена не на каком-то одном рубеже, а рассредоточена во времени и пространстве. Чтобы приблизить ее, надо честно делать, что можешь. Каждый шаг веред — это шаг к цели, к победе над гитлеровцами, к концу войны. Значит, пока хватит сил, — работать, идти с орудийным расчетом. В минувшие дни позади Крылова остались десятки сел, освобожденных от оккупантов. Немного, конечно, но и немало. А когда уже нечего будет освобождать, тогда и кончится его скромная солдатская работа. Скоро Малая Земля сольется с Большой, он даст весть о себе, и все станет на свои места? — с крыльца, попыхивая цигаркой, спустился Пылаев.
— Ничего…
Пылаев затянулся — вспыхнул краешек цигарки, осветив усталое серьезное лицо.
— К обороне скоро перейдем. Весна. Писем еще не получил?
— Нет.
Крылову уже не верилось, что в такой вот обычный день восстановится его связь с домом, с Сашей, с Костей. А у него теперь было два дома, и он сам не мог бы сказать, о каком из них ему прежде хотелось бы узнать: оба стали одним целым, неделимым, хотя между ними пролегал фронт.
— А мне, кроме бабушки, никто не пишет. Мы с ней вдвоем жили, на Преображенке. Бабушка у меня славная — Москву знает лучше справочника.
— А мать с отцом?
— Перед войной развелись. Мать за другого вышла, отец запил, а потом куда-то пропал — с тех пор ничего о нем не знаю. Хорошо, когда пишут. Иди, погрейся.
В избе вповалку спали красноармейцы обоих расчетов. Лишь Сафин хлопотал у весело горящей печки. В деревне, которую утром миновала пехота, он раздобыл двух гусей, и теперь сорокапятчиков ждал отменный ужин. Готовое мясо Сафин разрезал на куски по числу сорокапятчиков, потом он заварил бульон картофелем и, пока суп варился, принес с кухни хлеб и кашу. После этого он поднял взвод.
Ужинали молча, сосредоточенно. Поужинав и выкурив по цигарке, опять вытягивались на полу.
Лежа на соломе, Крылов подумал о Феде Бурлаке, с которым вот так же, как теперь с новыми товарищами, много раз укладывался на ночь. Еще он подумал о далекой землянке среди леса, а через минуту уже спал.
* * *
Утром ему принесли два письма. Связь с домом — после семимесячного перерыва — восстановилась.
«Дорогой сынок», — начинала мать, и то прежнее, домашнее, что, казалось, навсегда ушло от него, вновь оживало с каждой строкой. Мать писала о своей радости, что он жив, о своих тревогах и ожиданиях, просила его беречь себя. А потом побежали ровные строки Шуры, и он представил себе, как она сидела за столом, склонив набок голову с косичками. Ее образ сам собой слился с другим — с Таней, у которой тоже были косички и такое же открытое доверчивое лицо.
«Мы написали тебе в партизанский отряд, — заканчивала Шура. — Получил ли ты наше письмо? Миша Петров работает на заводе, Паша Карасев в армии, в Москве, а Саша ранен в Сталинграде, о нем в газете писали». Он узнал самое главное: дома все в порядке, а Саша вышел из окружения, жив! Только о Косте мать и сестра почему-то ничего не сообщили. Но теперь он узнает и о нем: связь восстановилась!
Во втором письме была записка от Саши.
«Здравствуй, Женька!
Рад, что ты выкарабкался, хотел бы составить тебе лесную компанию. А я вот застрял за Волгой. Подробнее напишу в другой раз. Привет Феде. Как вы оказались вместе, не пойму. Пиши пока на госпиталь, я тут еще поваляюсь. Рад тебе. Еще бы весточку от Гали — мы с ней потерялись, — но раз появился ты, найдется и она. Не будем скисать, дипломат!»
Записка была написана в феврале, почти месяц тому назад.
«Дорогой Женя! — писала тетя Лиза. — Мы с Савелием так рады, что ты жив и здоров. Мы все время говорим о вас, милые наши мальчишки. Вам уже столько пришлось пережить. Саша выздоравливает, его адрес смотри ниже. У нас все хорошо. А Галя нашлась, она болела тифом. Савелий передает тебе привет, а я целую.
Тетя Лиза».
Знали бы Саша и тетя Лиза, как важно для него их письмо! И не предвидишь, откуда ждать горе или радость. Саша опять приблизился к нему, и сюда достала его надежная рука: «Еще бы весточку от Гали — мы с ней потерялись. Не будем скисать, дипломат!» «А Галя нашлась».
Нашлась Галя — найдется и Ольга. Если его письмо из партизанского отряда получено в Покровке матерью, то и письмо матери наверняка получено в отряде Ольгой. Ольга догадается. Напишет в Покровку, связь с ней тоже восстановится!
— Что — порядок? — поинтересовался Пылаев.
— Порядок!
— Завтракай, пехота пошла, — напомнил Костромин.
В батальонах не насчитывалось теперь и по пятидесяти человек, но полк продолжал наступать, хотя наступление с каждым днем замедлялось.
* * *
Ночью сорокапятчики миновали какую-то деревню и стали в поле. Пехота скрылась в темноте, противотанковые пушки одиноко застыли на дороге. Потом из темноты выступила фигура комбата.
— Подолякин, одно орудие справа, другое слева!
Командир взвода лейтенант Подолякин и старший сержант Костромин отделились от лошадей, ушли вперед, чтобы выбрать место для огневой.
Наступление прекратилось, а это
