Так что же им руководило?
Отчасти паника. Покуда Шрекенрейтер был в лагере, он являлся для своего верного помощника представителем и символом той системы, которая позволяла маленькому человеку говорить: «Не вините меня, я сделал, как мне было приказано». И он так и сказал Иетсу, но теперь, когда Шрекенрейтер исчез, это звучало не очень убедительно.
Помимо паники Видеркопфа охватила апатия. После отъезда коменданта лагеря сила, исходившая с верхушки государственной пирамиды, сила, струившаяся через Шрекенрейтера к Видеркопфу, а от него к рядовым эсэсовцам и барачным старостам, вдруг иссякла. У Видеркопфа пропала всякая охота выполнять приказы, которые Шрекенрейтер получал сверху и передавал ему. У него пропала всякая охота уничтожать следы того, что делалось в лагере. А приказать ему было некому. Он просто бросил работу. Только и всего.
Оставшиеся в лагере эсэсовцы тоже бросили работу. Они околачивались около бараков, бесцельно слонялись с места на место. Изредка кто-нибудь бил сапогом заключенного, попавшегося под ноги, но все это было как-то бессистемно. Правда, кухня и провиантский склад охранялись строго и ревностно. Если б не запасы продовольствия, эсэсовцы давно удрали бы из лагеря. И несколько человек так и сделали — те, у кого поблизости шили родственники или знакомые.
Часовых на вышках уже не было, по колючей проволоке уже не проходил ток. Подача электроэнергии из Нейштадта вдруг прекратилась, и никто особенно не задумывался над тем, почему это произошло. Только крайняя физическая слабость заключенных уберегала лагерь от бунта.
Видеркопф несколько пришел в себя лишь тогда, когда в лагерь поступило первое известие о приближении американцев. Заключенных, в полузабытьи лежавших на солнце, загнали в бараки; туда же убрали и недавно умерших. Тысячи расстрелянных так и остались лежать в могилах незарытыми, но могилы были за лагерной зоной, и это не претило даже такому ревностному блюстителю чистоты и порядка, как Видеркопф.
Он скомандовал оставшимся эсэсовцам построиться взводом перед комендатурой, а сам, составив приветственную делегацию из одного человека, пошел к воротам встречать победителей.
Он крайне удивился и вознегодовал, увидев у ворот человек десять заключенных — из тех, у которых еще остались кое-какие силы. Они поддерживали друг друга.
Некоторые вышли за ворота. Они кричали что-то и махали руками — махали руками машинам, не спеша двигавшимся к лагерю.
Видеркопф подбежал к ним.
— Назад! — крикнул он.
Они засмеялись. Голые черепа с лихорадочно горящими глазами засмеялись ему в лицо.
И тут Видеркопф понял свою ошибку: разве можно было оставлять их в живых! Его охватил ужас, он почувствовал ноющую пустоту в желудке. Заключенные издали увидели приближающиеся машины, и их будто подменили, они стали врагами, грозной силой.
Надо опередить их. В этом — его единственное спасение. Он должен сдать американцам лагерь, он, а не эти неумолимые враги в полосатой одежде.
Видеркопф кинулся вперед, обогнал заключенных и замахал рукой. Он первый встретит у лагеря «Паула» первый американский танк.
— Ich übergebe… — крикнул он. — Я сдаю…
Из броневика выскочил американский офицер. Лицо у него было суровое. Видеркопф увидел грозный взгляд темных глаз, сжатые губы, резкие складки, идущие от носа ко рту. Черты этого лица свидетельствовали о твердости характера. И Видеркопф совсем пал духом. С таким человеком не поговоришь, такой человек будет сам с тобой разговаривать.
— Ваше оружие! — сказал Иетс. — Вы арестованы!
Видеркопф молча смотрел, как заключенные окружили этого американского офицера.
— Вы свободны! — говорил им Иетс. — Вы свободны.
Солдаты Троя неистовствовали.
Иетс знал это и не останавливал их.
У него на глазах они ворвались в бараки и увидели там заключенных, валявшихся вповалку на нарах — живые вместе с мертвыми, и живых можно было отличить от трупов только потому, что грудь у них чуть заметно вздымалась, ловя кислород в этом тлетворном, зловонном воздухе.
У него на глазах они обнаружили тысячу расстрелянных, которые лежали в свежевырытых могилах, голые с головы до ног.
У него на глазах солдаты Троя наткнулись на бетонированный резервуар, десять футов на двенадцать, наполненный водой, мутной и тухлой от валявшейся там всякой дряни, начиная с дохлых крыс и кончая ржавыми консервными банками.
Высокий рыжий капрал спросил, показывая на резервуар:
— Что это? — и кадык у него судорожно дернулся. Один из заключенных ответил ему:
— Питьевая вода.
— И вы все ее пили?
— Все, а нас было двенадцать тысяч.
У Иетса на глазах американские солдаты обнаружили целый склад обуви — тысячи и тысячи пар, аккуратно сложенных штабелями, каждая пара с ярлычком — обувь новая, старая, рваная, чиненная не один раз и снова рваная.
— Чья это?
— Откуда мы знаем? Те, кто ее носил, давно умерли.
У Иетса на глазах солдаты Троя застали толпу заключенных в ту минуту, когда она сломала забор возле кухни и накинулась на помойку.
Один солдат, совсем еще мальчик, заплакал, глядя на них.
Но другие американцы не плакали. Они гонялись за эсэсовцами, находили их всюду — в темных бараках, за провиантским складом, на чердаке комендатуры.
Они отнимали у эсэсовцев дубинки и хлысты и угощали их тем и другим. Рыжий капрал бил высокого круглолицего охранника — бил не спеша, методически, до тех пор, пока голова у охранника не превратилась в сплошное месиво.
Коренастый, плотный эсэсовец, выпучив глаза, бежал по дороге между бараками, за ним гнались четыре американца. Иетс увидел его; он шагнул вперед и дал ему подножку. Эсэсовец упал, взвизгнул и пополз на брюхе. Подняться ему больше не пришлось. Американцы бросились на него вчетвером. Один стал ему на грудь и подпрыгнул на ней три раза. Второй нагнулся, отхватил ножом средний палец убитого и сунул в карман массивный перстень с двумя скрещенными молниями.
На складе солдатам попался моток веревки. Они нашли пятерых эсэсовцев и погнали их к воротам, а потом вдоль изгороди к сторожевой вышке. На глазах у Иетса один из американцев залез на вышку с веревкой в руках и перебросил ее через поперечное бревно. На глазах у Иетса эсэсовцев вздернули одного за другим. Он слышал их отчаянные крики. Он стоял, глубоко засунув руки в карманы, и смотрел на вышку.
Позже днем, встретив Карен, Иетс сказал:
— Знаете, у меня такое ощущение, будто все мы реагируем на это совершенно одинаково. Солдаты не потратили ни одного лишнего слова, ни одного патрона.
Он показал на вышку, где болтались пять черных кукол.
Она побледнела. В его голосе послышалась ярость: — С этим надо покончить поскорее, пока у нас задерживающие центры не заработают — ведь мы люди цивилизованные.
— Вас искал Трой, — сказала она.
— Трой подождет, — ответил Иетс. — Я хочу все это видеть своими глазами. Так, чтобы запомнить на всю жизнь.
Трой занял помещение лагерной комендатуры.
Карен вошла туда и сказала с деланной небрежностью:
— Если вы не спохватитесь вовремя, капитан, у вас здесь не останется в живых ни одного эсэсовца. А нескольких все-таки не мешает приберечь для будущего суда.
— Знаю, — устало проговорил он. — Я уже распорядился, чтобы их согнали всех в одно место. Надо было бы раньше об этом позаботиться, но ведь просто не придумаешь, с чего начать!
— Вы действуете совершенно правильно, — сказала Карен. Ей хотелось подбодрить его, но из этого ничего не вышло.
— Ни продовольствия, ни медикаментов, ни воды, ни постелей! ДДТ и то не хватает — дезинфекцию нечем сделать! Мне думалось, я достаточно всего повидал на войне — больше, кажется, некуда. Но это… — он покачал головой. — Как тут быть? Санитары говорят, что среди заключенных свирепствуют и сыпной и брюшной тиф, и туберкулез, и все болезни, какие только есть на свете. А я сижу, ничего не делаю, когда эти несчастные… не знаю даже, как их назвать… умирают один за другим у меня на глазах. Я выдал все, что здесь было на продовольственном складе, добавил, сколько мог, из солдатских пайков — и дай Бог, чтобы всего этого хватило на одну кормежку. Я запросил у генерала продовольствия, врачей, санитаров, медикаментов, но когда все это пришлют! А сейчас как быть?
— Фарриш не имел права посылать вас сюда с пустыми руками, — сказала она.
— На это я не могу ссылаться.
На минуту Трой забыл о своих терзаниях и увидел по смягчившемуся взгляду Карен, что ей жаль его. — Вы очень добры ко мне. Я чувствую, что вам хочется меня утешить. — Он нахмурился. — Ничего не поможет, мисс Уоллес. Я окончательно запутался.
И он снова вернулся к тому, что не давало ему покоя:
— Я был обязан заранее подумать, что здесь потребуется, заранее все достать! Это мой прямой долг как командира! Ведь мне бы и в голову не пришло выступать без боеприпасов!
