И после того, как «фоккер» пошел к земле, Череда коротко произнес:
— Вот так…
5
Апрель в Германии похож на белорусский апрель как две капли воды. Утро может быть пасмурным, дождливым, сырой, промозглый ветер пронизывает человека до костей, видимость такая, будто смотришь на грешный мир через матовое стекло.
Но вот над леском или рощицей приподнялось солнышко, пригрело землю, пригасило промозглый ветер — и сразу запахло настоящей весной, в еще спокойном от кровавых схваток небе закурлыкали растревоженные артиллерийской и минометной канонадой журавли, а в молодой, зеленой листве деревьев застрекотали неугомонные сороки и закуковала кукушка-прорицательница…
Полк, в состав которого входила и эскадрилья Миколы Череды, перелетал поближе к Одеру — с часу на час войска 1-го Белорусского фронта начнут его форсировать, штурмовая авиация будет подавлять огневые точки противника, наносить удары по немецким танкам, а истребители прикрывать «ильюшиных» и по возможности уничтожать зенитные батареи.
С минуты на минуту должна будет прозвучать команда: «По самолетам!»
Техники уже опробовали моторы, оружейники все тщательно проверили, финишеры разбили старт.
Все в тревожном ожидании, хотя никто этой своей тревоги не показывает: идет война, все в порядке вещей.
Командир эскадрильи Микола Череда стоит в трех шагах от своего «Яка», курит одну папиросу за другой, хмуро поглядывает на небо. Небо как небо, облака уже поднялись высоко, но Микола все равно про себя чертыхается — не нравятся ему эти облака, не нравится немецкое, будь оно трижды проклято, небо, и вообще все здесь вызывает в Миколе чувство озлобления, если не сказать больше.
После того дня, когда в эскадрилью на какой-то крестьянской лошадке приезжал отец Валерия Константин Константинович Строгов, никто ни разу не видел не лице Миколы не то что улыбки, а даже ее подобия. Будто лютая стужа стянула кожу на его лице, застудила ее, да так и оставила навечно — хмурая маска с омертвевшими ранними морщинами — и больше ничего.
И вот ведь как бывает в жизни: начиная с Федора Ивлева, одного за другим в жестоких схватках терял своих летчиков Микола Череда, гибель каждого из них оставляла в душе его рану, и хотя не совсем они зарубцовывались — со временем саднили все меньше, и ожесточение не побеждало природную доброту этого человека.
А тут вдруг все сразу переменилось. Прилетел он в тот день на свой аэродром, сказал технику, чтобы тот как следует проверил зажигание, и пошел отдыхать. Только прилег, как услышал за дверью голоса: один из них принадлежал механику Черемушкину, другой неизвестному человеку. Этот неизвестный человек чему-то смеялся, а Черемушкин что-то мямлил, повторяя: «Так я ж не знаю… Командир эскадрильи в курсе, а я… Я ж не знаю… Вот сюда проходите, товарищ капитан, о лошаденке не беспокойтесь…»
Микола Череда встал. И сразу почувствовал, как шибко заколотилось сердце — и заныло, заныло под ложечкой, даже зубы пришлось стиснуть, чтоб невольно не застонать: ясно было Миколе, что приехал, как и обещал, отец Валерия Строгова, капитан Строгов.
А Константин Константинович вошел бодрым военным шагом, протянул Миколе руку и весело проговорил:
— Командир эскадрильи? Добро. Давай, друже, знакомиться: капитан Строгов. Наверно, говорил обо мне Валерий?
— Говорил, — не пряча глаза, хотя и хотелось быть в эту минуту за тысячи верст отсюда, ответил Микола. — Говорил. — Показал глазами на табуретку у стола: — Садитесь, товарищ капитан.
Константин Константинович сел, закурил, веселыми глазами взглянул на Миколу. А Микола подумал: «Был в окружении, разжалован, перенес, наверное, столько, что другому и не снится, а вот ведь чего-то своего не растерял. Видно, не затаил на жизнь злобы, остался хорошим человеком…» И еще Микола подумал: «Говорят, люди обязательно чувствуют близкое несчастье… Значит, неправду говорят? А лучше бы чувствовали… Чтобы легче был удар…»
— Надеюсь, Валерий никуда не улетел? — все так же весело спросил Константин Константинович. — Вашего ведь брата редко встретишь на земле…
— Валерий не улетел, — не выдержал Микола, отвел все же глаза в сторону. — Нет Валерия, товарищ капитан.
Строгов понял не сразу. А может, не хотел понять.
— Улетел все же?
Микола медленно покачал головой из стороны в сторону. И, выдавливая из себя слова, повторил:
— Нет больше Валерия, товарищ капитан. Вчера…
— Что вчера? — поднимаясь и придерживаясь руками за грубо обструганный стол, почти шепотом спросил Константин Константинович. Спазмы, кажется, сдавили ему горло. — Что вчера?
Микола Череда ничего не ответил. А Константин Константинович, словно у него подкосились ноги, снова опустился на табуретку. Взглянув на него, Микола внутренне содрогнулся: перед ним сидел совсем не тот человек, который пришел к нему не больше пяти минут назад. Тот был просто пожилым, но полным сил офицером, огонь, вода и медные трубы для которого далеко не в новинку, а сейчас Микола Череда созерцал глубокого старика с потухшими глазами, застланными слезами. Этот старик долго сидел без единого движения, потом, опять опираясь руками о стол, тяжело поднялся и молча пошел к выходу. У дверей обернулся и сказал:
— Не надо меня провожать… Обо всем расскажешь потом…
Вот с того самого дня и стал командир эскадрильи Микода Череда словно бы обозленным на весь этот трижды грешный мир, в котором, оказывается, не хватает места для того, чтобы в нем вместились все человеческие существа. Сколько раз с тех пор Денисио слышал голос Миколы Череды в ту минуту, когда он в остервенении бил из пулеметов и пушки по «мессеру», «фоккеру» или «юнкерсу»: «Тебе мало места на земле, сволочь?! — кричал Микола. — Мало, да, волчье рыло?!»
Немцы уже хорошо знали его «як», на фюзеляже которого красовалось уже почти три десятка красных звездочек — по количеству сбитых Миколой немецких самолетов. По радио они предупреждали друг друга: «Ахтунг, ахтунг, в воздухе Череда!» «Череда» — они произносили по-своему, переводилось оно как «летящие ч-е-р-е-д-о-й грозовые облака».
Самым страшным был тот факт, что командир эскадрильи в своей озлобленности потерял всякую осторожность. Он признавался Денисио:
— Как только начинается схватка, я зверею. Вначале ничего и никого перед собой не вижу, кроме вмиг постаревшего капитана Строгова, обреченной походкой идущего к своей лошаденке. И его глаза. И слышу его сдавленный спазмой голос: «Не надо меня провожать…» Скажи, Денисио, как же можно после этого не озвереть?.. Я еще иногда вижу счастливое, просветленное радостью лицо Валерия Строгова: завтра он встретится с отцом, которого не видел с начала войны… Завтра…
Денисио понимал Миколу Череду, очень хорошо понимал. Но поймал также и то, что когда летчик перестает быть — хотя бы минимально — хладнокровным бойцом, это грозит бедой.
Когда Денисио однажды завел об этом с Миколой разговор, тот сказал, как отрезал:
— Плевать я на все хотел! Слышишь? Плевать я хотел на вашу хладнокровность и осторожность. До конца войны остались считанные дни, и за эти дни я должен…
Он не договорил, махнул рукой.
…Докурив папиросу, Микола Череда сказал:
— За Одером мы их окончательно прикончим. Поэтому драться приказываю так, как положено летчикам, добравшимся до берегов этой грязной реки. По самолетам!
Денисио оставался на земле: вчера в драке с «мессером» его «Як» был изрешечен пулеметными очередями, и техникам пришлось латать машину «с ног, как они сказали, до головы».
Денисио ходил по летному полю, пристально вглядываясь в затуманенный дымом от взрывов бомб горизонт, прислушивался к небу. Прошло уже почти сорок минут, как Микола увел эскадрилью, но пока никто еще не возвращался. Поглядывая на часы, Денисио говорил самому себе: «Сейчас начнут прилетать».
И вдруг увидал стремглав бегущего к нему от КП дежурного радиста, что-то орущего во весь голос. Слов его было не разобрать, но Денисио понимал: случилось, конечно, что-то необычное. Поспешив навстречу радисту, он спросил:
— Что там такое?
— Ой, товарищ капитан, ой, товарищ капитан, — захлебываясь словами, кричал радист так, будто Денисио находился от него по крайней мере за полкилометра. — Да это ж вот как здорово, товарищ капитан, вы только взгляните на радиограмму.
Вот, смотрите. «За мужество и отвагу, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, летчику товарищу М. П. Череде присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ему ордена Ленина и медали „Золотая звезда“!» Вы понимаете, как это здорово, товарищ капитан! Разрешите, я буду тут рядом с вами, чтобы, значит, тоже встретить нашего командира. Я ведь первый об этом, узнал, товарищ капитан, первый, а?
