Три лошади были убиты и четыре ранены. Ранены были также двое ездовых. Движение полка непредвиденно задержано. И это после бомбежки только одного самолета. Что же осталось бы от нашей колонны, если бы по ней ударили все девять бомбардировщиков?
Виновником такого ротозейства и необеспеченности противовоздушной охраны колонны было само командование полка, в частности, начальник штаба, который халатно отнесся к организации установленной системы сигнализации. А на войне всякая халатность оплачивается кровью и жизнями. Этот факт разгильдяйства стал предметом обсуждения во всех частях корпуса, а конкретные виновники понесли заслуженное наказание.
Стремясь сдерживать натиск наших войск, гитлеровцы старались навязывать нам бои на своих заранее подготовленных, наиболее выгодных позициях. В таких местах бои затягивались иногда на несколько дней.
Расположившись где-нибудь в местечке, политотдел вел политическую работу не только в войсках, но и среди гражданского населения, разъясняя правду о Второй мировой войне, о политике Советского государства в этой войне, о положении на фронтах и задачах местного населения. Разбирали также различные просьбы и обращения граждан и отвечали на многочисленные и весьма разнообразные вопросы населения.
Следует заметить, что за двадцать лет своего правления национальная буржуазия Эстонии значительно сильнее, чем другие прибалтийские республики, оказалась подвержена националистической заразе и оставила после себя зловонное националистическое наследство. Национализмом здесь были развращены даже некоторые ученые и «образованные люди».
Местечко, где мы стояли, располагалось неподалеку от латвийской границы, и по всему было видно, что наш хозяин, сей достопочтенный чистокровный эстонец, намеревался, как и его сын, бежать с немцами, но оказался «заперт» на своей приграничной даче нашими внезапно вступившими войсками. Об этом, во всяком случае, говорила обстановка в доме. Все ценные вещи были упакованы и увязаны в тюки, ящики, огромные баулы, рассчитанные на длительную транспортировку; тюков было множество, они лежали повсюду — в комнатах, в коридоре, в сарае. В зале, где мы разместились, остался не упакованным лишь мягкий диван, обтянутый дорогой, полосатой тканью, на который хозяйка дома очень убедительно просила нас не садиться, словно это некое нежное создание, которое может погибнуть от одного прикосновения коммунистов. Разумеется, мы понимали эту просьбу и, более из брезгливости, чем из уважения, не только не садились, но даже и не подходили к хозяйской драгоценности. У нас были свои стулья, столы, раскладушки, спальные мешки. Несмотря, однако, на наше серьезное обещание сохранить все их имущество в целости и сохранности, хозяйка заходила к нам каждое утро и каждый вечер, тщательно осматривала все свои тюки, узлы и ящики и, как бы подчеркивая свое превосходство, садилась на запретный диван и подолгу молча разглядывала каждого из нас, следила за тем, как мы работаем, как относимся друг к другу, о чем разговариваем, словно она получила официальную тему для психологического исследования.
В суматохе наступления я не заметил, когда и где от нас перевели подполковника Абишева, который исполнял обязанности секретаря корпусной партийной комиссии, его обязанности были возложены на меня, поэтому теперь мне приходилось больше других засиживаться в политотделе, оформляя дела вступающих в партию или персональные дела провинившихся коммунистов.
При первом нашем знакомстве как хозяин, так и хозяйка, делали вид, что не понимают русского языка, ну а мы почти ничего не понимали по-эстонски, поэтому первые несколько дней нашего сожительства мы играли в молчанку. Однако шила в мешке не утаишь, и нам сразу стало ясно, что хозяева хорошо понимают наш разговор и живо им интересуются. В политотдел иногда приходили по разным вопросам местные жители, и мы замечали, как интересовали хозяев наши беседы; после каждой такой беседы они закрывались в своей комнате и подолгу о чем-то спорили.
Чаще всего у нас бывала любознательная старуха-хозяйка. Хозяин же поначалу совсем не заходил и лишь спустя несколько дней начал как-то робко наведываться. Старуха к этому времени стала у нас «своим человеком». Заходя как бы по своим делам, она все дольше задерживалась у нас, чаще стала вступать в разговоры и, незаметно для себя, все больше себя «рассекречивала». Не раз можно было видеть, как она чинно усаживалась на тот самый злополучный диван и подолгу сидела молча, наблюдая за нами, как за подопытными существами. Мы замечали, как пристально эта пожилая женщина всматривалась в каждого из нас, как внимательно она следила за нашим общением друг с другом, нашим поведением и манерами, за нашим отношением к людям. Все это и многое другое ее почему-то интересовало. Казалось, в нас она открыла что-то новое для себя, доселе неведомое, загадочное и непонятное, но вместе с тем интересное и привлекательное.
Не более чем через неделю мы «с удивлением» убедились, что, не проходя специальных курсов, наша недоверчивая хозяйка довольно прилично овладела «этим трудным русским» и уже совершенно свободно разговаривает с нами на самые разные темы. Привыкая и все более уверяясь в нас, она, видимо, и со своим стариком уже вела борьбу, убеждая его в том, в чем убедилась сама, но старик, очевидно, был слишком «начитан» и не сдавался, поэтому хозяйка часто жаловалась:
— О! моего мужа трудно убедить.
В конце концов мы стали настолько близки, что она рассказала нам свою «родословную». Оказалось, они, хотя и эстонцы, но оба родились, выросли и поженились в Петербурге, где эстонским языком почти не пользовались. Хозяин окончил Петербургский университет и более пяти лет преподавал в одном из петербургских институтов, конечно же, не на эстонском языке. И только в 1920 году они переехали в Эстонию.
— В Эстонии нам запрещали говорить на русском языке, — говорила хозяйка.
Из нашего хозяина, этого русского эстонца, учившегося более пятнадцати лет в России на русском языке и преподававшего на нем же еще пять лет в русском институте, — буржуазная Эстония вытрясла все русское. И тем не менее было трудно поверить, что этот человек мог забыть язык, на котором учился и разговаривал более тридцати пяти лет. Скорее всего, он не желал на нем разговаривать, и это походило на правду, так как в конце концов он все же заговорил, притом на литературном русском языке, хотя уже с некоторым акцентом.
Жена его разговаривала по-русски куда более свободно и часто потом была у нас переводчиком, так сказать, на общественных началах, в беседах с крестьянами, которые действительно не знали и не понимали нашего языка. Но они искренне хотели его знать и, напрягая память, все-таки припоминали некоторые русские слова — как могли, объяснялись с нами, не всегда доверяя нашей переводчице свои вопросы и мысли. Это показывало, что людям труда буржуазная ложь о Советском Союзе настолько надоела, что они жадно тянулись к правде, как молодой листок к свету солнца. Они всматривались в нас вопросительно и пристально, стараясь проникнуть в суть, и, не найдя, как видно, ничего плохого, открыто выражали свое удивление, дескать, как же так: писали, говорили, кричали о коммунистах одно, а мы видим совершенно другое, противоположное.
К концу нашего пребывания мы хорошо познакомились, а затем и подружились не только с хозяевами дома, в котором мы временно стояли, но и со многими жителями этого местечка. Особенно сдружились с хозяевами наши молодые ребята, секретарь политотдела старшина Глущенко и его друг делопроизводитель Казимирский. Оба они энергично помогали хозяйке: пилили и кололи ей дрова, подносили воду, помогали в уборке помещений и т. п., за что она уж слишком благоволила к ним, была очень весела и снисходительна. Хозяин тоже как-то выправился и стал выглядеть увереннее, у него даже морщины на лице стали разглаживаться, он все охотнее вступал с нами в разговоры, хотя все еще соблюдал осторожность.
Когда мы уезжали, хозяева и несколько местных жителей вышли на окраину, чтобы проститься с нами. Местечко это располагалось на возвышенности, выезжая из него довольно долго спускаешься на тормозах вниз, и все это время мы видели, как, стоя у обрыва, провожавшие махали нам платочками.
НА ЛАТЫШСКОЙ ЗЕМЛЕ. СТАРЫЙ ЛАТЫШ
Сломив сопротивление гитлеровцев, мы вдруг оказались на территории Латвии, не заметив даже, когда и где пересекли государственные границы Эстонии и Латвии. А может быть, их и вообще не было? Возможно, они существовали между этими великими государствами лишь условно, так сказать, символически? Но нет, такого не бывает. Ведь имеют же свои государственные границы такие мировые государства, как, скажем, Люксембург или Монако. Как бы то ни было, а никаких границ между Эстонией и Латвией мы все-таки не заметили. Да и зачем они? Границы, говорят империалисты, нужны лишь между капиталистическими и социалистическими государствами, тут нужны, они говорят, даже железные занавесы.
