— Ну что, Андрюшка?..
Разговор между братьями не вязался. Они отошли к повозкам саперов, подальше от людей, присели на старом кротовьем бугорке. Оба знали, что встреча мимолетная, с другой, скорой, и загадывать не приходилось. Сказать и узнать хотелось так много, а куцее время бежало так быстро, что желание и бег времени мешали братьям начать разговор.
Вернулись рыбаки. Микифор стал копаться в повозив чуть в стороне. Старший Казанцев прогнал рыбаков.
— Это вы какой же дорогой шли к Днепру? — Виктор снял пилотку, положил, разгладил ее на коленях. — Через Радловку? Ну да. Для танков там удобнее, мостов меньше… А сейчас где?.. Черкасянский попросторнел, говоришь?.. Ага!.. Летом сорок второго я же рядом с домом проходил, забежать не удалось.
— А я, как освобождали, забегал…
— Скоро вертаться начнут.
Андрей покосился на полковничьи погоны брата, черные в ссадинах и трещинах пальцы свежевали сырой таловый прутик, с прутика лохмотьями свисала кора.
— Если и дальше так будет, к зиме к границам выйдем, — заверил Виктор.
— А потом?
— Лозунг «До Берлина!» читал? Ну так вот. — Бугристое межбровье Виктора поделили поперечные складки. Под глазами и на лбу Андрея отметил тонко выпряденные морщинки. На серых грязных щеках — следы стекавшего пота. Сердце кольнула жалость. Выросли врозь. На службу уходил — Андрею всего девять было. А сейчас вон парнище. Гимнастерку награды оттягивают. Не отводя взгляда от этих наград, попросил с дрожью в голосе: — Поберег бы ты себя. Мать, она, знаешь…
— Ты здорово бережешь своих?
— Стараюсь. Война — зараза. Дешево от нее не откупишься.
— Умирать кому охота, Витянь. Дома нас всех ждут. И матери у всех.
— Все же… Сухая у нас встреча. Закуришь?
— Не выучился, Витек… Да, да, плохой солдат… Оба лобастые, широкоскулые, схожие до мелочей.
Только Виктор походил на волка-переярка, в черном вороте которого уже завелись соляные остья седины; Андрей — молод, гибок и крепок как дуб-полевик.
— Ко мне в саперный не хочешь?
— Война везде одинаковая, Витянь. Совесть обоих замучит. Да и привык я к своим ребятам. Как-никак с Донбасса вместе. — Ребячья, забытая Виктором улыбка оживила и переменила лицо Андрея, омолодила его нежным румянцем. Однако кареватые, отлакированные уже не ребячьим блеском глаза в усталом прищуре смотрели незнакомо и откуда-то как издалека. — Ты вон каким важным стал. Скоро генералом будешь.
— Эх-х, век бы не видать этих чинов, Андрейка.
— Батя не нарадуется тобою. Офицер.
— Он все так же считает звезды по вечерам? — усмехнулся Виктор, вспомнив давнюю привычку отца.
— Зараз у него другие привычки и заботы. — Глаза Андрея отуманились, заискрились смехом. — А помнишь, я вам вертелку-ящерицу в каше сварил?
— Как же! — оживился Виктор. — У Сорокиной балки с батей пахали. Слышим: вертелку поймал, кричишь. Бате послышалось — перепелку, он тебе и крикнул: кидай в кашу. Ты и кинул.
Виктор глянул на Андрея, Андрей — на Виктора, рассмеялись оба и смеялись долго, с наслаждением, пока не вспотели у обоих глаза. Виктор ребром ладони снял слезы с ресниц, сказал:
— Ты же липучий, как смола, был. Пристанешь — не отвяжешься. Мы и взяли тебя на пахоту. Да потом, — глаза Виктора заблестели забывчиво, вольно, — ты же любимчик бати. Он тебе ни в чем не отказывал.
— Ну так уж и любимчик, — засмущался Андрей.
— А то что же…
Тихий ясный день тек спокойно. За Днепром в поредевшем воздухе, видные от повозок, галечной россыпью белели хутора. Сады и там сквозили наготой. Над хатами и сараями жидко голубело небо. Для полноты впечатления не хватало разве что кизячного и хворостяного дымков, которыми отмечалась осень во время копки картофеля, уборки огородов. На колоколенке, далеко в тылу, тускло отсвечивали лучи солнца.
— Перешагнем Днепр — сразу дай весточку, — сказал Виктор, опустил голову и поднял резко, вскидывая взгляд. — Еще не знаешь как?
— Уже предупредили. С первыми иду.
— Разведка?
— Танки на понтонах. Ну и саперы с ними.
— Н-да, решительное время…
Прошли солдаты до отделения, неся с собою горечь и сладость отмирающих трав, запахи махорки, пропотелых рубах и беспокойство. У лодок забегали офицеры, удалилась группа командарма, засобирался и старший Казанцев.
— Пора.
Сердце Андрея забилось часто и неровно, будто в силках запуталось. В мозгу ярким варевом вспыхнули клочки разных картин, прихлынули ясные и зримые образы матери, Ольги, и все это в бешеном хороводе понеслось перед глазами, немое, безъязыкое.
— Пиши почаще домой. Старики, они ждут. — Крепясь, Андрей стиснул зубы, заговорил торопливее и тише. — Жену и дочку ищи на Урале, в Сибири. Туда в основном ехали… Ну почему не пишут? — Андрей зябко повел плечами…
Братья по-мужски грубовато и крепко обнялись, расцеловались трижды, как при встрече, и торопливо разошлись.
* * *
День был хороший, мягкий, пахучий, теплый, как каравай из печки. Пехотинцам можно было спать. Они были свободны. Но никто не спал. Все знали и нудились, смотрели за Днепр, словно каждый мысленно выбирал себе дорожку. Ничего страшного на вид. Там тоже была тихая вдовья осень. Над песчаной ямой в желтоватых кручах черной метелью с криком кружилось воронье.
— Перебесились они. — По двору, лупая глазами, прошел измятый Урюпин, почесался, выплыл на середину двора.
— Не маячь! — предупредил его Шестопалов.
Поверх ямы в багровых кустах на той стороне заплясал желтый язычок пламени, и над прозрачно-зеленой глубью Днепра раскатилась дробь. В глиняную стену сарая зачмокало, посыпалась труха. Из садов басовито отозвался «максим».
— Вот и поздоровались, — сказал Кувшинов, поровший рыбу у плетня, наколол палец плавником, выматерился.
Солдаты соорудили костер, сварили уху, съели обед из котла, пришили нужные тесемки, подладили оружие, перебрали заплечные мешки. Так в нудьге да хлопотах и ушел день. Солнце напоследок двусмысленно подмигнуло и укатилось спать за облысевшую гору на той стороне Днепра.
Над кручами покачивался ковчежец неполной луны. Она выковала через Днепр серебряную дорожку. Сбоку к луне кралась лохматая овчина тучи. Над головой зудели мелкие комарики. Солдаты истово и зло откуривались от них…
К плотам и лодкам подвели близко к заре. Стали размещаться, шикали задавленными голосами.
— Урюпин! Куда тебя черт!
— Пулеметы на нос. Гриша! Кувшинов!..
— Плотнее, плотнее! Не на свадьбу!
— Снайперам дайте место!
Из-за песчаных бугров все подходили группки солдат, быстро, без суеты размещались на плотах и лодках. В борта младенчески доверчиво почмокивала вода. В кустах тальника серой гадюкой закручивался и укладывался туман. В омутах, чуя зорю, вскидывалась рыба, пресно пахло рыбьей лузгой и слизью. На горе, где днем были солдаты, бездомно завыла собака.
— Во-о, паразит! — По-волчьи, всем туловищем повернулся на вой Карпенко.
Оба берега придавила зыбистая мгла и ощущение чего-то неясного, отчего спины солдат заливало холодом.
Казанцев вдруг весь как-то странно напрягся и застыл. Гудело небо!.. Не самолеты и не другие звуки какие-то. Он слышал ветер в облаках, свист крыльев множества птиц. Видеть — ничего не видел. Тьма низко смыкалась над головой. На лицо упало даже несколько капель. Он слышал напряженное дыхание птиц, свист воздуха в их крыльях, зримо представил их распластанные в полете тела, вытянутые шеи, острые немигающие глаза. Что бы все это значило? Случайность или они в самом деле чувствовали линию смерти? Днепр они определяли по прохладе, сладкой свежести воздуха. Но откуда им знать о людях, затаившихся по обе стороны реки. Но они знали! Это точно! Линию фронта пересекали бесшумно, не кричали. Те, что сейчас у них над головами, через минуту-полторы будут над Днепром, потом над немцами… И Казанцев мысленно представил себе немцев там, на кручах и в лесу, в окопах, которые тоже, наверное, слышат этот шум.
Первые лодки и плоты уже бесшумно отделились от берега и толчками подаются на простор.
В покинутом хуторе вновь завыла собака. С обрыва на звук ударил немецкий пулемет. Опадая над рекой, огненная струя задела плот. С плота мягко булькнуло в воду. Пара дюжих рук подхватила упавшего, втащила на плот.
— Бра!.. — гулко резануло над водой.
— Рот, рот ему, тудыть!.. — шевеление и задавленный шепот на другом конце плота.
Из разорванной шеи Урюпина ручьем хлещет кровь, круглые глаза его безумно вращаются, лезут из орбит, белеют от ужаса и боли. Он не понимает, что с ним делают. Молодое сильное тело выгибается, бьется.
— Задушим, старшина! Пена изо рта! Задыхается!..
— Держи! Все погубит! Держи!..
Плот качается, солдаты жмутся, держащих заливает кровью.
