Между тремя братьями разгорелся спор из-за суммы. Михалис требовал пятьдесят лир, а братья соглашались только на десять, да еще с вычетом процентов — ведь деньги придется взять в долг. Дело чуть не дошло до драки.
— Успокойтесь! — остановил их я. — Грызетесь, будто у вас денег столько, сколько у господина Шейтаноглу, и вы никак не можете их поделить! Что вы раскричались! Всех соседей переполошите!
— Они нарочно кричат, чтобы услышали жандармы и забрали меня, а им осталась бы моя доля! — сказал Михалис.
Братья схватились за стулья.
— Подлец!
Я стал между ними.
— Одумайтесь! Что вы делаете! Садитесь, обсудим всё как братья, а не как звери. Никто не останется в обиде. Михалис в трудном положении. Мы должны ему помочь, чужбина все равно что каторга. Ведь не разоримся мы, если одолжим десять-двадцать лир. Проценты заплачу я. Все скоро изменится, Михалис вернется домой, и тогда мы мирно поделим наследство…
В глазах матери заблестели слезы, губы ее дрожали.
— Благослови тебя бог, сынок, — прошептала она чуть слышно.
Все успокоились и легли спать. Через три дня черной, страшной ночью Михалис уезжал. Я пошел проводить его и помочь найти верного лодочника. Когда я вернулся домой, был уже полдень. Я был расстроен и падал от усталости, но все-таки отправился в поле. Ко мне подошел Георгий.
— Я не помню ни одной семейной ссоры, которая не ложилась бы на твои плечи, — сказал он. — Но никто не хочет этого замечать.
— А кто тебе сказал, что мне нужно, чтоб замечали? Мои плечи еще достаточно крепки.
Рано утром на главной улице нашей деревни появился глашатай Козмас, высоченный двухметровый мужчина с выпученными, как у верблюда, глазами; в руках у него был колокольчик, тяжеленный, как колокол. Люди, еще не успев умыться, выскакивали из дверей, высовывались в окна. Холодок закрался в сердца греков. Что понадобилось глашатаю в такую рань? Что он скажет?
Козмаса любили и греки и турки. У него был свой особый способ возбуждать в людях любопытство, приводить их в волнение, заставлять их плакать или смеяться — в зависимости от того, что он сообщал. Не только сообщения о предстоящих свадьбах или поминках, но даже чтение новых государственных указов и законов он сопровождал прибаутками, пословицами, шутками. (Когда-то он был певчим в церкви, потом пел в кафе. Тут он страстно влюбился, женился, стал степенным человеком и пошел в глашатаи.)
В то осеннее утро 1914 года лицо Козмаса было мрачным, а голос у него был глухим, невнятным, он запинался на каждом слове, как заика.
— Козмас Сарапоглу! — строго прикрикнул на него один из почтенных старцев. — Время сейчас такое, что не до шуток. Говори скорее, в чем дело. Что случилось, почему ты вышел на улицу ни свет ни заря?
— Важные события произошли, старейший. Над миром нависли черные тучи. Пожар войны разгорается, подступает и к нам. Наш султан, многие ему лета, вступил в войну на стороне кайзера. Вместе с Австрией и Германией он идет против Англии, Франции и святой России, которые называют себя Антантой.
Люди оцепенели. Добра или зла ждать от этой войны? Кто-то подошел к глашатаю и спросил тихо:
— Ну а маленькие государства, такие, скажем, как… бело-голубая Греция, она с кем будет?
— Откуда мне знать? Я же только глашатай у турок, а не министр Франции. Мое дело рассказать вам, что правительство велит, больше ничего.
— Не тяни, не мучь нас! — накинулись на него люди. — Чего тебе, такому молодцу, бояться? Что-то ты от нас скрываешь!
— Что мне от вас скрывать, братья? Война есть война! Это не свадьба, тут не до хорошего настроения и не до шуток. Погибнет молодежь, прольется кровь! Одни будут обогащаться, а другие головой своей расплачиваться. Да поможет бог бедному люду!..
Через несколько дней Козмас снова появился на улице. Он нервно потрясал своим колокольчиком, а сам не произносил ни слова, будто онемел. Он плевался, морщился, корчил гримасы, словно отравы глотнул, и глаз не поднимал; своим грубым башмаком он долго ковырял землю, будто хотел вырыть яму. Но вот наконец он заговорил хриплым и усталым голосом:
— Черную весть принес я вам, односельчане. Наш благословенный падишах приказывает всем подданным Оттоманской империи от двадцати до сорока лет идти в солдаты… Радуйтесь отцы, имеющие только дочерей… Пятерых сыновей забирает у меня этот приказ! Будь проклят этот день!
Люди словно окаменели. Ни слова никто не вымолвил. С осунувшимися в одно мгновение лицами, опустив головы, сгорбившись, они расходились по домам. Матери стирали и штопали белье сыновьям, молились и давали обеты святым. Надвигалось что-то страшное, мы угадывали это, но еще не ощущали. Но то, что нас ожидало, превзошло все наши представления.
* * *
Каждый вечер в кофейнях стали собираться крестьяне, мастеровые, ремесленники, старейшины деревни, священники и вести тихие беседы. Плохи дела. Турецкое правительство не доверяет христианам, их мобилизуют, но ни оружия, ни военной формы им не дают. Из них организуют какие-то «рабочие батальоны», которые правильнее назвать батальонами смерти.
— Лучше уж быть в рабочем батальоне, чем обратить оружие против наших друзей, против Антанты, — сказал однажды вечером один торговец, приехавший по делам в нашу деревню.
— Для тебя-то лучше, господин Михелис, а для нас не очень, — ответил ему дядюшка Стасинос, старый знакомый торговца. — Ты-то отлично все уладил. Одного сына пристроил в какую-то немецкую компанию, другого на железную дорогу, а третьего, как я слышал, в священники определил. А каково нам, когда все наши парни по приказу в армию должны идти! Мой Фемистоклис всего месяц как мобилизован, а уже пишет, что сбежит, не выдержит. В рабочих батальонах их так мучают, что врагу не пожелаешь. Пленные по сравнению с ними словно беи живут… Голод, вши, грязь, по шестнадцать-восемнадцать часов на работе спину гнут, а если в обморок кто упадет или возмущаться станет — изобьют хлыстом до полусмерти. Единственное, что им дает государство, — это суп, да и то такой, что собака есть не станет. Десять-двадцать человек едят из одной миски и в ней же стирают свое вшивое белье. А суп этот черный, из дохлятины сварен. «Не обратишь внимания — поешь, а побрезгаешь — от голода начнешь мучиться так, что готов будешь соседа своего убить и вырвать у него из глотки кусок, которым побрезговал». Вот как пишет мой сын.
— Рабочие батальоны — это дьявольское наваждение, — сказал священник Зисис. — В прошлую войну такого безобразия не было. Что сделало турок такими зверями?
— Собственная выгода и немец, — заявил фонарщик Яковос.
— Им выгодно, чтоб мы были при них, — сказал учитель. — Они привыкли пользоваться нашим умом. А простые турки уважают и любят нас.
— Это раньше они нас любили, господин учитель.
А теперь научатся ненавидеть и обходиться без нас, — возразил я учителю. — Видите, в этом году к нам даже кирли не приходили.
Торговец Михелис попытался подбодрить нас.
— Не так уж все страшно, как вы говорите. Мы в городах неплохо ладим с турками. И они не перестали нуждаться в нас. Вот, например, один мой друг, Авгулас, не только от армии отделался, но благодаря одному бею даже заработал в течение месяца столько денег, что смог открыть магазин. Он был в армии, но дезертировал. Махмед-бей долго его разыскивал. «Куда это девался умнейший Авгулас? Я ему добра желаю — вот и разыскиваю», — обратился он однажды ко мне. — «Он прячется, — ответил я. — Отпустил бороду и перерядился в священника». — «Ты передай ему, что я хочу его повидать. Я ему документ раздобыл. Он мне нужен как компаньон. Он умеет делать деньги». И Авгулас стал работать у бея в конторе; никто после этого не осмеливался его тронуть. Он уговорил бея купить воз поташа. Война идет, поташ достать трудно. Авгулас проезжает по базарной площади, делая вид, что старается не привлекать к себе внимания. «Ого! — удивляются торговцы. — Калийная соль появилась?» Весть эта мигом облетела базар. А Авгулас десять, двадцать раз проезжает мимо (все с тем же возом поташа), и торговцы поверили, что прибыла большая партия поташа и, значит, цена на него упадет. Те, у кого были припрятаны запасы поташа, стали продавать его по пониженной цене, а Авгулас его скупал и скупал. В течение недели они с беем стали богачами. Да разве только один Авгулас разбогател? Есть такие богатые греки, что турки готовы рот розовой водой обмывать, прежде чем заговорить с ними. И слова этих греков больший вес имеют, чем указы султана.
— Это с вами, богачами, так они разговаривают, — сказал дядюшка Стасинос, — а для нас, бедняков, у них только рабочие батальоны и виселицы есть…
— Я одно знаю, — добавил Яковос. — Турок сделал такими злобными немец. Сейчас он стоит над ними. Он приказывает.
