выстрелы. Казалось, свой окоп, такой родной и домашний, не приближается, а отдаляется. И если бы не сильная ладонь, тисками сдавливающая и тянущая так, что едва не выворачивает руку из плечевого сустава, она легла бы прямо там, на поле, и зарылась лицом в песок, чтобы ничего не видеть и не слышать.
Гуляков переваливает обессилевшее женское тело через бруствер, где Александру принимают солдатские руки. Она сидит на дне окопа, плечи трясутся, но она стыдится этих слез. Платье задралось, обнажив стройные ноги до подвязок чулок. Гуляков пытается прикрыть их платьем, но Александра отталкивает его руку и поправляет одежду сама.
Ротмистр, отдышавшись, закуривает и интересуется:
— Зачем вы сами за раненым поехали, у вас что, санитаров не имеется?
Женщина, с отвращением оттирающая куском бинта кровь немца со своего лица, на миг теряется, но быстро приходит в себя.
— Ротмистр, а вы зачем сами из окопа выскочили? У вас что, солдат нет?
Ей помогают подняться, Александра отряхивает песок с платья и идет по ходу сообщения, уже очнувшись и совсем по-женски подобрав подол, чтобы не испачкаться в грязи и песке, не замечая, однако, что она в одних чулках — туфли остались на нейтральной полосе. Но вдруг останавливается и, обернувшись, улыбается Гулякову. Тот уже готов ответить на слова благодарности что-то дежурное: «Да что вы, не за что, право слово», но слышит:
— И еще, к вашему сведению: если курсистка надлежащего качества, то это к ней бегут на свидание, а не она…
* * *
Перед лазаретом, в ольховнике, возле штабеля наставленных в пять ярусов гробов, еще пахнущих свежеструганным деревом, с упоением заливаются соловьи. Поставив на один из вереницы гробов ногу, Калюжный тряпицей усердно начищает сапог, добиваясь ровного блеска голенища.
Выбравшийся из ольховника Гуляков похож на егеря, запившего горькую в своем лесу и под эту лавочку не выходившего оттуда в мир по крайней мере месяц: сапоги с каймой желтой глины, галифе и китель — в пятнах пушечного сала и еще бог знает чего. Дополняют картину грязные клоки бинтов, свисавшие с пальцев рук.
Калюжный возвеселился:
— Саша, ты зачем сюда? Ай, приболел? Вот беда-то…
Пробегающая мимо сестра милосердия с охапкой постиранных пижам хихикает, кинув быстрый взгляд на обоих.
Гуляков не успевает ответить — в дверях появляется озабоченная Александра в белых медицинских перчатках, испачканных кровью. Кивнув Калюжному, она делает выволочку Гулякову:
— Александр Иванович, вы требуете дисциплины от подчиненных, а сами перевязки прогуливаете. И что это вообще с вами? Вы сидели в засаде в луже, а врага долго не было?
— Александра Ильинична, прошу прощения. Ставили минное заграждение на фланге. Солдаты неопытные, пришлось по принципу «делай, как я». Не успел привести себя в порядок, извините…
В коридорчике, отделяющем дверь от помещения для раненых, в свете тусклой лампы Александра, шагающая впереди, вдруг резко останав-ливается, повернувшись к Гулякову.
— Ротмистр, тут сегодня полное сумасшествие, тяжелых много. Давайте-ка я вас потом перевяжу.
Гуляков с готовностью соглашается:
— Отлично, завтра… во сколько?
— Нет-нет, сегодня, а то, не ровен час, загноится — вы же этими руками, даже боюсь представить, что сегодня делали. Ближе к ночи. У меня. Если, конечно, вы в это время не окажетесь опять в каком-нибудь заминированном болоте…
Гуляков с облегчением вздыхает, выбравшись из спертого лазаретного воздуха. На лужайке неподалеку выздоравливающие офицеры, сидя в кружок на брезентовом полотнище, играют в карты. В центре — самовар и горка сушек, игроки поочередно наливают из него что-то в алюминиевую кружку, выпивают, трясут головами и закусывают, хрумкая сушками. Один терпеливо, раз за разом, пытается исполнить гамму на гармошке.
Гулякова у входа ждет Калюжный:
— И милосердные богини приняли воина в исцеляющие объятия…
— Андрей, тебя только могила исправит. Ты хоть что-то без ерничанья способен сказать?
— Ну, надеюсь, ее еще не вырыли ту могилу. А всерьез — вот пошли, присядем, потолкуем. Всерьез — можно, и даже нужно…
Офицеры идут в тень деревьев, снимают со штабеля один из гробов, садятся на него. Гуляков, измотанный службой, чувствует подступающее раздражение: вместо того, чтобы скинуть грязные тряпки, помыться, побриться и, наконец, вытянуть гудящие от беготни с минами ноги, придется слушать живущего где-то на другой планете штабного франта с начищенными зубным порошком аксельбантами.
— А помнишь, после экзамена шампанское ночью на крыше казармы пили? Ты еще тогда нас на вдову променял, сбежал в самый разгар гулянки. Славно было, бесшабашно. Куда все подевалось? Ну, знали, что война — не прогулка. Но разве таким все виделось? Не говорю про балы, эполеты, шашкой по горлу бутылки шампанского и восторженных купчих штабелями — это заманиха для юнкеров. Но, Саша, чтоб вот такой бардак с самого верха до низа! Гнусность, тупость, трусость на фронте — дурной сон просто…
— Ты всю пашню-то одной бороной не приглаживай, — устало отвечает Гуляков. — Давно бы в Ростове да Владимире шнапс рекой лился, кабы не мужики упертые, что не сдвинешь с позиций, да офицеры, которых и не знает никто. Вон ротмистр Врангель под Каушенами в рост с одной шашкой повел на укрепрайон князей да графьев сопливых. Первый раз мальчишки в деле были, только погоны получили! Их пинками никто не гнал, сами шли. Половина из них там осталась, но и врага потрепали. Или Деникинская Железная бригада в Галиции: у германцев после его атак головы поседели — те, что уцелели. Хотя и наших легло там миллион, считай. А если рыба с головы завоняла — так тебе виднее наверху. Да уж ты, небось, принюхался, и не воротит…
Устав от очень длинной для себя речи, Гуляков сует ладонь в разлохматившихся бинтах в карман кителя и, морщась от боли, достает портсигар.
— И не заходи издалека, Андрей, не люблю, знаешь ведь. Что хотел? Ты просто так ничего не делаешь, зачем меня позвал?
Калюжный придвигается ближе, предварительно прощупав на предмет щепы гробовые доски:
— Твоя правда Я не просто так в эту фронтовую дыру забрался — знал, что ты здесь. Предложение имею. Ты в облаках не витаешь на манер питерских чистоплюев, тверд рукой и хладен умом. Война проиграна, Саша, везде вакханалия, дай себе в этом отчет. Еще чуть — и все рухнет, железные бригады твои и стальные князья — это подпорки, толку чуть от них, если вся башня из дерьма…
— Короче.
— К разуму твоему обращаюсь. Пора о себе уже подумать. Хорошее Отечество тем и хорошо, что всем в нем живется благодатно. Ведь так?
Гуляков зашвыривает окурок в кусты:
— Отечество — не водка, плохим
