не бывает.
— Ну не звени ты шпорами! Голова же у нас не только для фуражки. Ни в одном уставе не сказано, что защитник Отечества должен деньгами одалживаться, чтобы кобылу в ресторан свести. На себя посмотри — босяк, хоть и ротмистр. Мы можем себя обеспечить, Саша. Ты задачи опасные любишь, знаю. Есть одна такая. Кроме тебя, не вижу помощников. Про социал-демократов слыхал, наверное?
— Да пошел ты со своими столичными погремушками! Моя политика — батальоном командовать. А что социалы, что демократы… Поставь первой линией перед кайзеровой гвардией — до обозов завоняет.
Калюжный с готовностью подхихикивает:
— Я бы и сам шантрапу эту к стенке поставил, но оно еще успеется. Ну, так ты выслушаешь меня?
— Только без художеств.
— Задача фельдъегерская: доставить политическим засранцам деньги. Их до Варшавы довезут, ну а там мы примем, и — до Питера. Три-четыре ходки, за раз не выйдет, много поклажи. Мне предложили, я подбираю людей. О тебе сразу подумал. Это очень большие деньги, Саша. Миллионы. И нам толика малая за хлопоты достанется.
Гуляков соскребает веткой глину с сапога и внимательно глядит на собеседника:
— Андрей, а не боишься, что потом рук не отмоешь до скончания века?
— Гуляков, ты придуриваешься, или на самом деле тебе отец мозги в детстве деревянным ружьем отшиб? Люди трезвые о мирной жизни уже думают, состояния делают. И не худшие, заметь, люди-то. Брось святого Георгия изображать. Пошли, выпьем, глядишь, с тебя шелуха слетит. И еще: не мы те деньги повезем — других фельдъегерей найдут. Эту машину не остановить, брат, там такие персоны замешаны — я даже про себя их называть боюсь, не то что вслух.
Гуляков устало закуривает очередную папиросу и равнодушным тоном, каким излагают новобранцам правила намотки портянок, говорит, глядя в сторону:
— Паскуда ты. Рожу бы тебе разбить, да смысла нет — такие удовлетворения не потребуют…
Он пытается закрепить размотавшиеся на пальцах грязные бинты и продолжает, зло выталкивая слова:
— Ты прав, нет у меня ничего, кроме наградного револьвера и долгов. Но я делаю, что должен. Бог не выдаст. Может быть. Да, я плохой христианин — убиваю почем зря, крест не на груди у меня, а в кармане вместе с табаком и штопором. Но если судьба будет лечь здесь, то не за серебренники, а в чистой казацкой рубахе, не измазанной говном. Не нажил богатства, и не будет уже. Ты больше мне на глаза не попадайся. Без тебя тошно. А то, не ровен час, не в контрразведку сведу, так пристрелю. По законам военного времени…
Гуляков сплевывает и направляется к играющим в карты офицерам, но на пол-пути останавливается и кивает на гроб, на котором они сидели:
— И домовину на место поставь, не для тебя пока что приготовлена…
* * *
Во флигельке в поселке, полукругом опоясывающем залив озера Нарочь, все напоминало недавнее беззаботное дачное прошлое. У крыльца привязан детский конь на колесиках, в сенях под потолком болтаются на сквозняке уже окончательно и бесповоротно пересохшие метелки зверобоя, тысячелистника, пижмы, мяты. Самовар на резном столике — без краника и крышки, но со сморщенным голенищем ялового сапога на трубе. В углу — связка удочек из орешника с волосяной лесой и поплавками из гусиного пера, наполовину подкрашенными охрой.
За столом сидят Гуляков и подполковник Лозинский: ввиду пришедшего в упадок самовара кипяток в чайные чашки денщик им наливает из чугунка, обмотанного башлыком. Подполковник в расстегнутом до середины живота кителе обмакивает в чашку баранку, осторожно надкусывает одной стороной рта и морщится:
— Ну что за дрянь, даже в баранках песок! Правильно говорят: если бардак, то во всём…
Он бросает баранку, из чашки с чаем достает дольку лимона, отряхивает ее, наливает рюмку водки из графина, шустро поданного догадливым денщиком, выпивает и передергивается, положив в рот лимонную дольку. Жестом показывает на графин Гулякову, тот наливает себе.
— Ротмистр, за самовольство с аэропланом извольте получить порицание с отметкой в личном деле. А за доблесть я ходатайствовал о награждении вас Георгием четвертой степени. Только не знаю, получите ли, смутное время настало…
Гуляков гремит плетеным стулом, вставая:
— Служу Отечеству!
— Да сядьте. Служим мы, конечно. Но, хоть лоб тут расшиби, разваливается империя, к бабке не ходи. Полезла отовсюду сволота разная, болтуны и предатели. Стране и армии поражения хотят, у врага на содержании состоят, Да только враг тот не поймет никак, что наши предатели и его потом сожрут, как саранча кукурузу.
Лозинский подходит к окну и дергает форточку — ржавые петли отлетают, и форточка оказывается в руках подполковника. Он пробует пристроить ее на место, чертыхается и бросает в угол.
— Страшно, когда неприятеля не видать. Будто за спиной кто-то недобрый стоит и затылок взглядом сверлит.
— Господин подполковник, меня отец учил: страх если видишь, он уже не такой страшный. А если к нему лицом обратиться?
— Боюсь, ротмистр, никого мы там не увидим. До поры до времени…
* * *
Осенний дождь равнодушно полощет Парк Авеню, растерявшую в октябрьские сумерки весь свой аристократический лоск. Дворники не успевают убирать валом летящую из Центрального парка кленовую листву, и оранжевым облеплено всё — мостовая, столбы, будки таксофонов, лавки, вычурные изгороди и фасады домов. Уличное освещение включено по минимуму, и район напоминает средневековое шотландское поселение накануне зимы — угрюмое, малолюдное и неприступное.
На парапете высокого кованого забора возле ворот одного из домов, сторонясь пятна света от фонаря, сидит стандартный ист-сайдский забулдыга, невесть как забредший в фешенебельный район и по какой-то причине не изгнанный пока оттуда полицейскими. Под глазом — там, где у людей подобного образа жизни обычно светятся боевые синяки — у него было большое родимое пятно, из-за чего, наверное, он вряд ли хотя бы когда-нибудь выглядит приличным человеком, даже будучи трезвым.
Мужчина меланхолично прикладывается к бутылке, извлекаемой из-за пазухи, и равнодушно провожает взглядом авто, въезжающие через распахнутые ворота в просторный двор особняка. Когда на территорию заруливает Model T Piquette с наглухо зашторенными окнами, алкаш швыряет бутылку через плечо, быстро встает и входит следом за машиной. Охранник его беспрекословно пропускает, а затем педантично и тщательно задвигает на воротах один за другим три толстых засова.
Снаружи особняк обычен для нью-йоркской Парк Авеню консервативном стиле и ни чем не выделяется из ряда других. Но внутри царит готика в первозданном виде: потолки в зале со сложными сводами, высокие стрельчатые окна с металлическими цветками по центру, массивная дубовая мебель, шкаф со старинными книгами, дорогие тканевые
