— Нет. Чтобы достойно воевать на фронте, никакой партбилет в принципе не нужен, — откровенно нарываясь на неприятности, уныло пробурчал в ответ Володька, выкручивая из мха очередного матёрого красавца с толстой, напоминающей маленький пивной бочонок, коричневатой ножкой. — Но и ерепениться, упорствовать особо я не стану! Ибо, как вам, должно быть, известно, в моих жилах течёт самая, что ни есть красная, истинно пролетарская, кровь… И в прямом, и в переносном смысле этого слова… Всё же мать, отец, дед-бабка — короче, все мои предки до надцатого колена были ярыми сторонниками большевистской идеи. Посему и мне пыжиться, упрямиться, противиться как-то не с руки!
— Молодец. — Попель похлопал Владимира по твёрдому, будто рубленному из скалистой породы, плечу. — Осмотрись, подумай, и тогда примешь решение… Сам, без принуждения.
— И что затем?
— Для начала станешь младшим политруком…
— Не моё это, товарищ бригадный комиссар. Убеждать, агитировать каждый может. Это же не лес валить, не мешки ворочать, не камень крошить!
— Ну, не скажи…
— Мне бы в разведку. В тыл врага — с группой самых отъявленных корешей… В общем, по-вашему, — товарищей!
— Сначала — в партию, а потом посмотрим!
— Сколько у меня времени?
— Хорошее дело не требует поспешного согласия. Определишься на все сто — дашь знать… Тогда и посмотрим что почём. — Политработник продолжил излагать вслух свои хорошо продуманные инициативы, всё дальше и дальше забираясь в глубь смешанного леса. — Однако долго не тяни… Ибо у нас с Михаилом Ефимовичем грандиозные планы насчёт таких сорвиголов, как ты, имеются.
— Простите… А этих самых сорвиголов в известность насчёт собственного же будущего вы поставить не желаете-с? — с издёвкой и плохо скрываемым недоверием покосился на него Подгорбунский, заботливо складывая свои трофеи на заблаговременно расстеленную поперёк узкой лесной тропинки фронтовую газетёнку.
— Что ж… Попробую немного приоткрыть завесу военной тайны… Итак… Наши намерения практически полностью совпадают с твоими личными…
— С этого места, пожалуйста, подробней!
— Командующий корпусом ратует за создание в составе вашей бригады особого разведывательного батальона из самых бесшабашных бойцов… Кому, как не тебе, возглавить одно из его подразделений? — Николай Кириллович хитровато улыбнулся и надолго замолчал, ни на миг не спуская глаз со своего визави, чтобы надлежащим образом оценить его реакцию. — Соответствующее обращение к Верховному мы уже отправили, теперь дожидаемся его реакции.
— Но ведь это, как я понимаю, будет чисто офицерская должность?
— Вот-вот! Вступишь в партию, получишь звание…
— Ну, не знаю… Как меня с такой, мягко говоря, противоречивой биографией могут принять в святая святых, в славный ленинский авангард?
— Не боги горшки обжигают. Я дам рекомендацию, Михаил Ефимович поддержит…
— Значит, доверяете, товарищ бригадный комиссар? — воспрянул духом старший сержант.
— Ещё бы — на все сто. Наш ты. Советский. Настоящий. Про таких говорят: "С ним я бы пошёл в разведку!"
— Согласен. Всё, что связано с риском, это моё. Истинное, родное… Поэтому ещё раз настаиваю на особо дерзкой работёнке — немыслимой, трудновообразимой, сверхрискованной — я потяну, справлюсь; можете не сомневаться. Даю слово.
— Не сомневаюсь.
— Спасибо.
— А что же в теперешнем положении тебя, братец, не устраивает?
— Вы только, пожалуйста, ничего плохого не подумайте. Бронебойщик — тоже хорошо. Однако…
С недавних пор я нервно дёргаться начинаю всякий раз, когда упитанных фашистских ублюдков в прицеле вижу! И душевно мучусь из-за того, что достать их всех сразу не получается: руки, как у нас говорят, коротки! Вот если б с тылу зайти и в рукопашный контакт вступить, я бы им показал кузькину мать!
— Да погоди ты… Скоро перейдём в контрнаступление по всем фронтам, и у тебя появится не одна возможность продемонстрировать собственную крутость; показать себя, так сказать, во всей красе. Тогда и поговорим…
— Понял!
Замполит по-хозяйски упаковал завёрнутые в бумагу боровички в совершенно штатскую, явно диссонирующую со свирепым нравом военного времени, авоську, которую он непонятно с какой целью до поры до времени держал в планшете (а, может, знал, что в средней полосе России вот-вот начнётся грибной сезон и втайне готовился к этому "выдающемуся" событию?), и только затем, увлекая за собой Подгорбунского, слегка ошалевшего от неожиданных предложений командования, повернул назад — на позиции истребителей фашистских танков, но внезапно остановился и задумчиво уставился в синее безоблачное небо.
— Что-то я ещё хотел тебе сказать, а что не помню…
— Думайте… Вспоминайте, а я пока сухих дровец немного насобираю, чтобы не возвращаться назад с пустыми руками. Ночью дождик крапал… Блиндаж немного подсушить не помешает.
— О! Дров… Ефрейтор Дровянников… Точно! Ты с ним близко знаком?
— Да как вам сказать? В одном лагере срок коротали.
— И как он тебе?
— Нормальный пацан, — уклончиво пробурчал Владимир (не сдавать же старого товарища?) — Правильный… Надёжный… А что?
— Выходит, ты за него ручаешься?
— Стоп. Так мы не договаривались!
— Ответь коротко: да или нет?
— Не знаю.
— Хорошо. Подумай. Ибо мне, как никогда, нужна твоя помощь, товарищ старший сержант, в одном щепетильном деле, — добавил Попель. — Самому, понимаешь ли, духу не хватает, смелости, решительности…
— Что вы такое несёте, Николай Кириллович? Будто мы вместе не бывали в различных переделках! — мгновенно раскусил его замысел Подгорбунский.
— Бывали. Подтверждаю.
— К тому же некоторые особо длинные языки утверждают, что вы уже и во время нынешней войны успели отличиться.
— Ты о чём, братец?
— Несколько недель удерживали с подвижной группой немалый город Дубно, когда все остальные просто драпали "нах ост". На восток — по-нашему, — доходчиво пояснил Володька.
— Было дело, — не стал скромничать политработник. — Но я не о наших с тобою личных подвигах хотел поговорить. И не о героических поступках вообще и в целом, а, по большому счёту, о вражьей подлости…
— Давайте… Поговорим…
— Недавно мы получили письмо из Ростова. Тяжёлое. Можно сказать даже — жутковатое. До сих пор не могу окончательно прийти в себя.
— Не тяните резину, товарищ бригадный комиссар. Говорите по существу, прямо, не пытаясь кривить душой…
— Сейчас… Соберусь с духом — и начну.
— Похоже, именно мне придётся сообщить Алику весть о гибели родных? — прочитал его мысли старший сержант, оказавшийся по факту неплохим психологом, как, впрочем, и большинство тех, кто провёл некоторое время за "колючкой".
— Да уж… Всё точно… Выходит, ты не только смел, но и проницателен… — по достоинству оценил Попель.
Говорят, скромность украшает человека. Но не каждого. И не всегда.
Вот и Володя в угоду сиюминутному моменту не стал умалять свои достоинства.
— Есть такое качество, — выдохнул он самодовольно и потянулся в карман за портсигаром — этим утром он ещё не успел, как следует, насладиться любимым табачком. То ли просто не хотелось, то ли присутствие рядом комиссара удерживало от такого шага.
— Его мать, отец и десятилетняя сестра расстреляны фашистами в глиняном карьере кирпичного завода. Всё, — тем временем быстро-быстро выпалил Николай Кириллович, будто стряхивая с плеч непосильный груз.
— А письмо кто написал?
— Сосед.
— Да уж… Алик так мечтал вернуться в семью, в родительскую, как он говорил, хату…
— Нет у него больше дома. Гитлеровцы сожгли. За помощь красным партизанам.
— Хорошо. Давайте эту мульку сюда.
— Что давать?
— Письмо.
— Вот — держи. А самого Дровянникова я пришлю завтра — с очередной партией боеприпасов.
— Понял… Ну что? Будем разбегаться? Ой, пардон, разрешите идти, товарищ комиссар?
— Валяй! — кивнул замполит и… громко расхохотался, наслаждаясь собственной раскрепощённостью.
