Следом за ним оскалил зубы в улыбке и главный герой нашего повествования.
Вот так, шутя и подтрунивая над собственными слабостями, а порой и вовсе пытаясь вытолкнуть друг дружку за пределы узкой лесной тропы, они и возвращались в "родную гавань" — словно два равных по положению в армии бойца, а не большой начальник, командир с одним из самых младших своих подчинённых.
Впрочем…
В ту войну многие замполиты не считали зазорным быть "ближе к народу"…
9
Помимо обещанных боеприпасов в тот тихий, безветренный и невероятно ласковый (лагидный, как говорят на родине Попеля) летний вечер одинокая "полундра", уверенно ведомая крепкой рукой бывшего ростовского хулигана, а нынче — красноармейца, ефрейтора Олега Ивановича Дровянникова, доставила на "передок" не только боеприпасы, но ещё и несколько ящиков американской тушёнки, которая уже в течение десяти месяцев исправно поступала в Страну Советов в рамках пресловутого ленд-лиза.
Почему пресловутого?
Достаточно упомянуть, что та — распиаренная — программа не была бескорыстной (lend — давать взаймы и lease — сдавать в аренду, внаём), и что другой союзник США — Великобритания, пострадавший от агрессии фашистов значительно меньше, чем наша великая Родина, — по факту получил материальной помощи на сумму без малого в три раза больше!
Хотел написать, что подобные вещи лучше не обсуждать, не зря ведь в народе говорят, что "дареному коню в зубы не заглядывают", но вовремя спохватился: какой же он, на фиг, дареный?
Наёмный?
Арендованный?
Но ведь это, как говорят в Одессе, две большие разницы (простите, за лирическое отступление!).
Однако…
Что было, то было!
Русские люди в большинстве своём отходчивы и совершенно незлопамятны. Недаром же говорится: кто старое помянет, тому глаз вон!
…Несколько жестяных банок, щедро смазанных основательно загустевшим солидолом, разбитной водитель предусмотрительно "заныкал в загашничек".
И вот наконец настало время поделиться своим НЗ [38]со старым добрым товарищем.
Лёгкое движение руки — и "второй фронт" (так красноармейцы за глаза — очень, между прочим, образно и точно; как говорят у нас — метко! называли мясной деликатес) открыт.
Впрочем… Если быть более точным, пока ещё не открыт, а только лишь откупорен!
Ещё бы сто граммов к нему…
Небрежно похлопав по своей, к сожалению, уже не полной фляге, Подгорбунский тяжело вздохнул и принялся резать хлеб боевым ножом.
Алику нельзя, он за рулём, а один пить не будешь — не по-нашему, не по-русски это!
Хотя начинать без подогрева столь сложный разговор у него не было ни малейшего желания.
Но…
Хочешь не хочешь — надо!
Это ведь не просьба — это приказ. Не просто уважаемого командира, замполита, но и старшего товарища, боевого побратима, наставника, с которым они вместе не один пуд соли съели…
— Слышь, дружарик, присядь рядом со мной — дело есть… — Владимир намазал на горбушку толстый слой заокеанской свинины и протянул её товарищу. — Уж больно нехорошие новости с Дона поступили…
— Если ты хочешь поведать о судьбе моего родного брательника, то можешь особо не напрягаться, как у нас говорят — не париться и спокойно обойтись без долгих предисловий… Ибо для меня давно не секрет то, что с ним случилось! — равнодушно отмахнулся Дровянников.
— Откуда? — удивился Подгорбунский.
— От верблюда, — по-пижонски отправил в рот мундштук очередной папироски Алик и, не прикуривая, стал мять его пересохшими губами. — Народное радио сообщило…
— Голосом Левитана? — поинтересовался Владимир.
— Да нет… Диктора попроще.
— И что тебе известно?
— Санёк погиб ещё в прошлом году, во время первой оккупации нашего города, прозванной ростовчанами "кровавой" [39].
— При каких, если не секрет, обстоятельствах?
— Обожаемая тобою власть, непонятно по каким причинам возомнившая себя народной, рабоче-крестьянской, а на самом деле — тьфу — не желаю даже говорить о её сущности, додумалась погнать практически безоружных семнадцатилетних мальчишек на немецкие танки. Там они все и полегли…
— Так уж и безоружных? — поспешил высказать справедливые сомнения в правдивости озвученной версии Владимир.
— Каждому из них выдали только по несколько бутылок с зажигательной смесью, от которых, сам знаешь, сколько проку — попробуй, необстрелянный, попасть с первого разу в бензобак или хотя бы в башню танка… А вот второго шанса враг может и не дать, — неуверенно попытался объясниться Алик.
— Согласен, — понимающе выдохнул Подгорбунский. — Да ты ешь, кушай, дружище, хавай…
Однако, невзирая на призывы, его разошедшийся собеседник продолжал без умолку изливать душу, игнорируя бутерброды и время от времени выдыхая противный, не в меру ядовитый, дымок.
— Братан как раз поступил в третью школу среднего комсостава Рабоче-крестьянской милиции НКВД [40], что в Новочеркасске… Ну и, как говорится, угодил под раздачу… Вечная ему память!
— Да уж… Земля пухом! Однако не спеши делать выводы. Ибо всё гораздо хуже, чем ты предполагаешь… На вот, держи, — Володя резко извлёк из нагрудного кармана гимнастёрки измятый треугольник и вложил его в руки того, кому он, собственно, и предназначался. — Почерк узнаёшь?
— Так точно. Это дядя Коля. Мой крёстный…
Дрожащими руками Дровосек прижал к сердцу долгожданную весточку из дому и, ни слова не говоря, отошёл к ближайшим кустам, на ходу "глотая" корявые буковки. Но спустя всего несколько секунд с остервенением смял безобидный, ни в чём не повинный, тетрадный листок и выбросил в придорожную канаву. Однако вскоре одумался, поднял его и, аккуратно разгладив вспотевшей ладонью, спрятал во внутреннем кармане выцветшей гимнастёрки.
После чего вернулся к своему товарищу.
— Как к тебе попала эта цидулка? [41] — прохрипел он, устраиваясь на вкопанной вертикально в землю дубовой колоде.
— Попель передал.
— Странное погоняло… Попель…
— Ну ты и артист… Николай Кириллович — наш новый комиссар. Фамилия у него такая.
— Кошмар!
— Какая, блин, есть… Чё ты вдруг завёлся?!
— И ты с ним того, вась-вась, можно сказать — на коротком поводке?
— Ну да… Мы ведь знакомы ещё с тридцать девятого. Я тогда под Львовом один громкий номер отчебучил — мог запросто загреметь… Лет эдак на пятнадцать.
— Расскажешь?
— Не сейчас — когда времени поболе будет… Главное, что пронесло, в том числе благодаря невероятному терпению и мудрости товарища комиссара [42].
— Понял. Значит, теперь этот самый Попель — наш батальонный комиссар?
— Бери выше. Корпусный.
— Ого! Слышь, Горбун, замолви за меня слово. Перед ним…
— Насчёт чего?
— Надоело быть водителем, хоть и старшим — по документам, а по сути — рядовым извозчиком. Хочу, как ты, бить фрицев лицом к лицу. Рожа к роже.
— Что ж. Организую, — заверил Владимир. — Если не сдрейфишь.
— Да я их теперь голыми руками рвать буду! За мамку, за сестрицу, — скрипнул зубами его давний приятель. — Чтобы знали, падлы, как с бабами воевать… Додумались: за одного своего сраного офицерика девяносто наших — ни в чём не повинных мирных граждан — в один миг расстреляли. Поймали первых попавшихся ростовчан — и к стенке, европейцы хреновы. А как сладко пели! "Нойе орднунг" — "новый порядок", без жидов и большевиков… Тьфу, сволочи! — Дровянников поднялся и протянул другу свою узенькую, никогда не знавшую тяжёлого физического труда, ладошку. — Ну всё, братан, будем разбегаться… Пора!
— Давай, — согласился Подгорбунский. — До скорой встречи, брат… Да… Забыл тебе сказать… Попель — это тот самый лучший друг нашего с тобой общего знакомого, о котором он не раз вспоминал…
