ладонью рот: на шее у Феди — до самой ключицы — страшно краснел шрам.
— Тебе… больно? — круглое Нюрино лицо было сейчас сама жалость.
— Нет, зажило все.
— А еще… в живот?
— Доктора мне хорошие попались, вылечили. — не хотел Федя говорить о своих ранах, да все как-то само собой вышло. Разговорился, все рассказал: и о себе, и о докторах, которые его вылечили, и о Жене Крылове — как тот ему два раза жизнь спас, а о себе не позаботился. Да ведь и как не рассказать-то, если люди такие хорошие, а Нюра слушает, будто страдания эти — не его, не Федины, а ее собственные.
Она спуститься ему вниз помогла, плечо подставила. А внизу, у речки, расплакалась.
— Ты чего? — встревожился он.
— Больно тебе было. — только и сказала, только и всего.
Он заглянул ей в глаза. До чего же хорошие глаза. Добрые.
— Теперь мне лучше, хорошо.
Удивительный месяц — июнь.
* * *
Десятиклассники осторожно спустили коляску по ступенькам.
— Спасибо, ребята.
Дальше Седой поехал сам. Около него осталась одна Валя, тоненькая девушка с копной русых волос.
— Вы придете на выпускной вечер? — спросила и покраснела от смущения: ходить-то он и не мог.
Седой заметил ее растерянность, улыбнулся:
— Обязательно приду. А что ты собираешься делать дальше?
— Хотела в медицинский, но, может быть, пойду работать. У нас в семье четверо, папа на фронте, а одной маме трудно. Так вы… будете?
— Постараюсь.
Валя свернула в проулок. На берегу Клязьмы Седой задержался, закурил. Спешить ему было некуда.
Миновал еще один этап в его жизни, опять надо было решать, что делать. Закончить десятилетку его побудила беспокойная жажда цели. Сосредоточиваясь на чем-то труднодостижимом, он переставал думать о себе. Теперь, сдав экзамены, он возвратился к прежнему вопросу: «Что дальше?» Еще в марте, перебирая свои школьные учебники, он подумал, не закончить ли ему школу. Вскоре эта мысль овладела им, он обрел временную, но важную цель.
Мать сходила к директору — формальности были улажены легко. Седому разрешили сдать экзамены за десятый класс.
Он засел за учебники. Ему потребовалось всего два месяца, чтобы одолеть их, и, кроме того, прочитать еще десятки книг. На выпускных экзаменах он по всем предметам получил высший балл.
С берега Клязьмы далеко открывалась местность. Блестела лента воды, кудрявились ивы, пестрели заливные луга, темнели леса. Побежать бы, полететь навстречу ветру, искупаться в синем небе, как ласточка.
Седой с завистью смотрел на самолет, летящий высоко в небе. «Счастливый ты, парень, — подумал о летчике. — Мне бы так».
Он повернул к дому и увидел Валю: она шла к нему.
— Забыла. А вы что теперь будете делать?
— Еще не решил. Дома, наверное, буду.
— И я тогда… никуда не уеду, — преодолевая застенчивость, с усилием проговорила Валя.
В ее порыве было немало наивного, детского, далекого от того, что пережил и что чувствовал сейчас Седой. Эта девочка ему не пара, как и он ей. — Что ты, Валюша! Я ведь не от хорошей жизни, а тебе чего здесь киснуть? Поступай в свой медицинский, что время зря тратить?
— А я… все равно!.. — она не договорила, заспешила прочь.
Он не задерживал ее. Рядом с ней он острее чувствовал свою беспомощность и одиночество. Наверное, он и впредь будет чувствовать то же. Он неторопливо ехал по улице, девятнадцатилетний безногий парень с орденом «Красного Знамени» на белой рубашке.
* * *
Июнь. Брянский лес не узнать: когда-то голый и насквозь промерзший, он теперь был полон жизни. Перекликались птицы, шелестели листья, от земли исходил густой аромат; деревья, кустарники и травы слились в непроницаемую для взгляда стену зелени. Тепло и уютно. Ложись под куст и спи.
Партизанская избушка на Дальней заставе с трех сторон обросла крапивой. Максимыч хотел было вырубить ее, да передумал: так, с крапивой, лучше, незаметнее.
Максимыч поправил костер, на котором в ведре варился суп, взглянул на Ольгу:
— Уезжала бы ты, Олюшка, на базу, тут нам самим делать нечего.
— Успею, Андрей Максимыч, — Ольга помешала в ведре, попробовала суп. — Давайте обедать, готов.
Конечно, можно и уехать, только не очень уж это весело — сидеть там без дела. С партизанами привычней. И отец здесь похоронен, и Женя здесь жил.
Пропал он, как в воду канул, — ни слуха, ни письма.
Со стороны поля донесся отдаленный гул моторов. Пока обедали, гул заметно усилился, а там, где была отрядная база, вдруг загрохотало.
— Черт тут что разберет. — встревожился Максимыч.
Ольга выпрямилась, охваченная беспокойством. Гул моторов надвигался на партизанскую заставу, всюду учащался грохот, и ничего нельзя было понять. Откуда-то появились Силаков, Тоня и десятка два партизан.
— Ольга, куда? Стой! — крикнул Максимыч.
Ольга побежала по дороге в глубь леса. Тоня бросилась было вслед:
— Ольга, наза-ад! Туда нельзя-я!..
Силаков поймал Тоню за рукав, грубо потянул к себе:
— Стой, дуреха.
Она попыталась объяснить ему, что Ольга побежала туда, откуда они сами только что еле вырвались, но Силаков не слушал ее.
Пробежав с километр, Ольга поняла, что до базы ей не добраться, и остановилась, тяжело дыша. «Плохо, когда в лесу», — подумала с тоской.
Грохот надвигался на нее отовсюду, она не знала, куда идти и что делать.
7
ШАГАЙ ДАЛЬШЕ, ЖЕНЬКА-ПУЛЕМЕТЧИК!
Вечерами у сорокапятчиков отдых. В стрелковых батальонах тоже было тихо. Зато редкий вечер в соловьиное пение не вплетался слитный хор полковой гаубичной батареи. Тягучая мелодия уступала бодрой, но все равно задумчивой, потому что солдата на чужбине постоянно влекло к дому, к дорогим ему людям.
Эх, как бы дожить бы До свадьбы — женитьбы И обнять любимую свою…
В общей солдатской грусти смягчалась грусть Крылова. Но однажды — чего с ним раньше не бывало, — он проснулся ночью, вышел из землянки и не мог понять, что произошло, откуда у него такая печаль.
— Не спится? — заговорил стоявший на посту Пылаев. — Ночка-то какая! И не подумаешь, что другие ночи бывают. Зимой в Сталинграде комбат послал меня в роту. Темно, развалины, фриц лупит, я и заблудился. Ходил — ходил и батальон потерял. Потом вижу блиндаж, я туда. Дождусь, думаю, утра, а там видно будет. Нащупал ноги в валенках. «Браток, — говорю, — подвинься чуть-чуть». Молчат. «Черт с вами», — думаю. Раздвинул двоих, лег. Утром проснулся, вижу: среди мертвецов спал.
Крылов покурил, вернулся в землянку, нащупал в темноте ноги — для него места уже не оставалось. Только теперь рассказ Пылаева поразил его. Налетело жутковатое чувство, переплелось с его печалью.
