и пыли, он краешком сознания все же почувствовал, что жив, и тут же под лавой земляной трухи, которая
низринулась сверху, рванулся к орудию. Но гаубица уже немощно скособочилась на краю воронки, ствол
взрывом свернуло в сторону, смрадно горела резина колесного обода. И тогда он понял, что это конец.
Он плохо еще соображал, сам уцелел или нет, но чувствовал, что оглох: взрывы вокруг ушли за
непроницаемую толстую стену, другие звуки все разом исчезли, в голове стоял протяжный болезненный
звон. Из носа показалась кровь, он грязно размазал ее по лицу и сполз с дороги в канаву. Напротив, за
вербами, тяжело переваливаясь на гусеницах, шел, наверно, тот самый, подбивший его танк. Свежий
утренний ветер стлал черные космы дыма от пылающего трактора, жирно воняло соляркой и тротилом
от взрывов, дымно тлела гимнастерка на плече уже неживого командира полка.
Потрясенный неожиданностью разгрома Сотников минуту осоловело смотрел на ползущие за дорогой
немецкие танки, их номера и черно-белые, выбитые по трафарету кресты. И тогда кто-то дернул его за
рукав, он повернул голову - рядом появилось запачканное сажей и кровью лицо старшины батареи,
который что-то кричал ему и показывал рукой в тыл, куда по канаве бежали бойцы.
Они вскочили и сквозь вонючий дым над дорогой, пригнувшись, также побежали туда...
3
Рыбак обошел мысок мелколесья и остановился. Впереди, на склоне пригорка, в едва серевшем
пространстве ночи, темнели крайние постройки деревни. Как она выглядела отсюда, Рыбак уже не
помнил: когда-то, в начале осени, они проходили стороной по дороге, но в деревню не заходили.
Впрочем, сейчас это его мало заботило - важнее было определить, нет ли там немцев или полицаев,
чтобы ненароком не угодить в западню.
Он недолго постоял возле кустарника, прислушиваясь, но ничего подозрительного в деревне вроде не
было слышно. Донеслось несколько разрозненных, приглушенных ночью звуков лениво протявкала
собака. По-прежнему упруго и настойчиво дул ветер, тихо посвистывая рядом в мерзлых ветвях, пахнуло
дымом - где-то, наверно, топили. Тем временем сзади подошел Сотников и, остановившись, тоже
всмотрелся в сумерки.
- Ну что?
- Вроде тихо, - негромко сказал Рыбак. - Пошли помалу.
Было бы удобнее и короче свернуть к крайней в этой деревне избушке, что темнела невдалеке, по
самые окна увязнув в сугробе, - там начиналась улица. Но возле крайней всегда больший риск
напороться на неприятность: в конце улицы обычно заканчивают свой маршрут караульщики и патрули,
там же устраивает засады полиция. И он свернул по снегу в сторону. Вдоль проволочной в две нитки
ограды они перешли лощинку, направляясь к недалеким постройкам, тесно сгрудившимся в конце
огородов на отшибе. Это было гумно. Там еще постояли минуту за растрескавшимся углом пуньки или
тока с продранной крышей, прислушались, и Рыбак с оглядкой вышел на пригумье. Отсюда было рукой
подать до низенькой, сиротливо покосившейся избушки при одном сарайчике, куда вела утоптанная в
снегу тропинка. Рыбак сделал по ней два шага, но тут же соступил в снег - на тропке пронзительно
170
заскрипело под сапогами. За ним принял в сторону Сотников, и они пошли так, по обе стороны стежки, к
избе.
Они еще не достигли сарайчика, как до их слуха явственно донесся стук - во дворе кто-то рубил
дрова, рубил вроде бы с неохотой, вполсилы. Рыбак обрадовался: если рубят дрова - значит, в деревне,
наверно, все тихо, чужих нет. К тому же не надо стучать в окно, проситься впустить - обо всем можно
будет расспросить дровосека. Правда, он тут же подумал, что неосторожностью можно спугнуть
человека - завидев чужих, запрется, тогда попробуй его вытащить из избы. И он как можно тише обошел
сарайчик, переступил через концы брошенных на снегу жердей и вышел из-за угла.
В темновато-серых сумерках двора у ограды кто-то возился с поленом. Он не сразу понял, что это
женщина, которая, заслышав сзади шаги, вдруг испуганно вскрикнула.
- Тихо, мамаша! - негромко сказал Рыбак.
Растерявшись, она замерла перед ним - низенькая пожилая тетка в грубом, толсто повязанном на
голове платке - и не могла вымолвить слова. Рыбак из предосторожности взглянул на ведущую в сени
дверь, та была закрыта, больше во дворе вроде никого не было. Впрочем, он не очень и опасался - он
уже знал, что в этой деревне спокойно. Полицаи, пожалуй, засели за самогон, а немцы вряд ли тут
появлялись.
- Ой, господи боже, и напугалась же! Ой, господи...
- Ладно, хватит креститься. Полицаев в деревне много?
- А нет полицаев. Был один, так в местечко перебрался. А больше нет.
- Так, - Рыбак прошелся по двору, выглянул из-за угла. - Деревня как называется?
- Лясины. Лясины деревня, - полная внимания и еще не прошедшего испуга, отвечала тетка.
Ее топор глубоко сидел в суковатом еловом полене, которое она, очевидно, тщетно пыталась
расколоть пополам.
Рыбак уже прикинул, что неплохо бы тут и отовариться: подход-выход хороший, на пути гумно, лесок -
если что, все это прикроет их от чужого глаза.
- Кто еще дома?
- Так одна ж я, - будто удивившись их неосведомленности, ответила женщина.
- И больше никого?
- Никого. Одна вот живу, - вдруг пожаловалась она, все не сводя с него выжидательно-тревожного
взгляда, наверно старалась угадать тайную цель их ночного визита.
Рыбака, однако, мало тронул этот ее жалостливо-покорный тон, ему уже были знакомы эти наивные
повадки деревенских теток, разжалобить его было трудно. Теперь он изучал обстановку на дворе -
увидел раскрытые ворота в сарай и заглянул в его глухой, полный навозного запаха мрак.
- Что, пусто?
- Пусто, - упавшим голосом подтвердила женщина, не отходя от топора. - Забрали все чисто.
- Кто забрал?
- Ну, известно кто. Как у красноармейской матери. Чтоб им подавиться, иродам!
Тут Рыбак с мимолетным сочувствием взглянул на женщину - если та перешла на проклятия, значит
не врет, можно верить. И он про себя недовольно чмыхнул, поняв, что и здесь, наверно, ничего не
выйдет, - не до нитки же обирать ее, и без того обобранную немцами. Придется искать дальше.
Сотников, ссутулясь, уныло ожидал под стеной, и Рыбак шагнул к женщине.
- Что, не расколешь?
Тетка догадалась, что он поможет, и, заметно обрадовавшись, как-то сразу сбросила с себя пугливую
настороженность.
- Да вот, лихо на него, вбила - не выдеру. С вечера бьюсь, ни туда ни сюда.
- А ну дай!
Рыбак закинул за спину карабин и обеими руками взялся за гладкое сухое топорище. Хакнув, сильно
ударил поленом о колоду, потом еще. Ударял метко, с удовольствием, ощущая силу в руках и привычную
с детства сноровку, когда так же вот зимними вечерами колол на утро дрова. Пилить не любил, а колоть
всегда был готов с охотой, находя как бы извечное удовлетворение в этой трудной, не лишенной
мужского удальства работе.
На четвертом ударе трещина криво обежала сук, и полено развалилось надвое. Он расколол еще и
половинки.
- От спасибо, сынок. Дай тебе бог здоровьичка, - без тени недавней скованности благодарила тетка.
- Спасибом не отделаешься, мать. Продукты имеются?
- Продукты? А какие продукты? Бульбочка есть. Мелкая, правда. Если что, заходите, сварю затирки.
- Это что! Нам с собой надо. Скотину какую.
- Э, скотину. Где ее взять теперь...
- А там кто живет? - Рыбак показал рукой через огород, где за островерхим тыном белела снежная
крыша соседней постройки. Кажется, там топили: ветер заносил во двор запах дыма и чего-то съестного.
- А Петра Качан. Он теперь старостой тут, - простодушно сообщила тетка.
- Да? Здешний староста? Ты слышишь? - Рыбак повернулся к Сотникову, который, прислонясь к
