перейти, лишь разыскав единственную тропку, берущую начало вот от этой деревни.
Он выбрался из мокрого кустарника и вдоль полоски рослой конопли, никем не замеченный, близко
подошел к ней, сосредоточенно колупавшейся в грядках. До сих пор его глазам видится ее подоткнутая
темная юбка, белые, незагоревшие икры ног и какая-то поношенная куртка с заплаткою на плече.
Женщина ломала ботву и не сразу увидела его. Он сдержанно поздоровался, и она, к удивлению, не
испугалась, только пристально вгляделась в него, слушая и будто не понимая его такой простой просьбы.
Потом она все очень толково объяснила - и как попасть на тропинку и перейти кладки, и по какую руку
оставить хвойный грудок, чтобы не угодить в трясину. Он поблагодарил и хотел уже идти дальше, как
она, оглянувшись, сказала: «Погоди, наверное же, голодный», - торопливо сложила в подол ботву и
повела его по меже на усадьбу. И надо же было ему согласиться! Но он и в самом деле, как весенний
волк, был выморен голодом и покорно пошел за ней, радостно предвкушая сытный деревенский завтрак.
Пока они шли, она так же ласково обращалась к нему «сынок» и еще, помнил, раза два назвала его
«горотничком» - был он небритый, как и сейчас, неумытый, мокрый по колени от росы и вообще весьма
жалкий на вид. Разговаривать по-здешнему тоже не умел и скрыть свое явно армейское происхождение
не мог - сразу было видать, кто он и откуда. Оружия в то время у него никакого не было - лишь накануне
чудом удалось избежать смерти, когда уже не оставалось малейшей надежды спастись...
Старостиха тем временем все не могла успокоиться, металась по избе и плакала.
- Сыночек, ну как же это? Он же его застрелит!
- Надо было раньше о том думать, - холодно сказал Сотников, стараясь прислушаться к звукам со
двора.
- А, деточка, разве я не говорила, разве мало просила! На какое же лихо ему было браться? Были
которые помоложе. Но хорошие сами не хотели, а недобрых люди боялись.
- А его не боятся?
- Петра? Ай, так его же тут все знают, мы же тут весь век свой живем, нашей вон родни полсела. Он
же старается ко всем по-хорошему.
- Так уж и по-хорошему!
- Может, и не совсем так. Может, и правда твоя, сынок, - не выходит ко всем по-хорошему. Его же
заставляют: то хлеб сдай, то одежку какую собери, то на дорогу приказывают выгонять снег чистить. А он
же где возьмет - людей надо принуждать. Своих же обирать.
- А вы как думали? На то и оккупанты, чтоб грабить.
- Грабят. А как же? Чтоб их бог ограбил! Приехали на машинах, побрали свиней. А у нас телку
забрали. Говорят: сын в Красной Армии, так чтоб вину сгладить перед Германией. Чтоб она ясным огнем
сгорела, та их Германия!
«Проклинай, но не очень я поверю тебе», - сонно думал Сотников, не убирая вытянутой ноги.
Помнится, та тоже говорила что-то про Германию, пока собирала ему на стол и резала хлеб. Несколько
раз выбегала в сена за салом и молоком в кувшине, а он сидел на скамье у стола и, глотая слюну,
дожидался, дурак, угощения. Правда, однажды ему послышалось, будто в сенях кто-то тихо отозвался,
потом долетел коротенький шепот, но тут же он узнал в нем сонный голос ребенка и успокоился. Да и
хозяйка вернулась в избу спокойная и по-прежнему ласковая, налила ему кружку молока, нарезала сала,
и его, помнится, почти что растрогала эта ее доброта. Потом он с жадностью ел хлеб с салом, запивая
его молоком, и так, наверное, пропал бы ни за что, если бы какой-то инстинктивный, без видимой
175
причины, испуг не заставил его взглянуть в заслоненное цветами окно. И он обмер в растерянности: по
улице быстро шли двое с винтовками, на их рукавах белели повязки, а рядом, объясняя что-то, бежала
маленькая, лет восьми девочка.
Жаль, у него тогда отнялся язык и он ничего не сказал той ласковой тетке, - он только оттолкнул ее от
двери и бешено рванул на огород, через забор на выгон, в овраг. Сзади стреляли, кричали, ругались.
Уже, наверно, в овражке он расслышал среди других голосов крикливый, совсем непохожий на прежний
голос той женщины - она показывала полицаям, где он скрылся в кустарнике.
А теперь вот и эта - «сынок», «деточка»...
Старостиха не слыша ничего страшного со двора, немного успокоилась и присела перед ним на конец
скамьи.
- Деточка, это же неправда, что он по своей воле. Его же тутошние мужики упросили. Он, как же он не
хотел! А тут бумага из района пришла - старост на совещание вызывали. А у нас, в Лясинах, еще
никакого старосты нету. Ну, мужики и говорят: «Иди ты, Петро, ты в плену был». А он и взаправду в ту,
николаевскую, два года в плену был, у немца работал. «Так, - говорят, - тебе их норов знаком, потерпи
каких пару месяцев, пока наши вернутся. А то Будилу поставят - беды не оберешься». Будила этот тоже
из Лясин, плохой - страх. До войны каким-то начальником работал, по деревням разъезжал - еще тогда
его мужики боялись. Так он теперь нашел место в полиции. Влез как свинья в лужу.
- Дождется пули.
- И пусть, черт бы по нем плакал... Так это Петра, дурака, и уговорили, пошел в местечко. На свое
лихо, на горюшко свое. А теперь разве ему хочется немецким холуем быть? Каждый день божий
грозятся, кричат да еще наганом в лоб тычут, то водки требуют, то еще чего. Переживает он, не дай бог.
Сотников сидел, пригревшись возле печи, и, мучительно напрягаясь, старался не уснуть. Правда,
бороться с дремотой ему помогал кашель, который то отставал на минуту, то начинал бить так, что
кололо в мозгу. Старостиху он слушал и не слушал, вникать в ее жалобы у него не было охоты. Он не мог
сочувствовать человеку, который согласился на службу у немцев и так или иначе исполнял эту службу.
То, что у него находились какие-то к тому оправдания, мало трогало Сотникова, уже знавшего цену
такого рода оправданиям. В жестокой борьбе с фашизмом нельзя было принимать во внимание никакие,
даже самые уважительные, причины - победить можно было лишь вопреки всем причинам. Он понял это
с самого первого боя и всегда придерживался именно этого убеждения, что, в свою очередь, во многом
помогло ему сохранить твердость своих позиций во всех сложностях этой войны.
Спохватившись, что дремлет, Сотников попытался подняться, но его так повело по избе, что он едва
не ударился о стену. Хозяйка, сама испугавшись, кое-как поддержала его, и он подобрал с пола винтовку.
- Фу, черт!
- Сынок, да что же это с тобой? Да ты же больной! Ах божечка! В жару весь! Тебе же лежать надо. Вон
как хрипит все в груди. Подожди, посиди, я зелья скоренько заварю...
Она с искренней готовностью помочь, юркнула в запечек, зашумела там чем-то. И он подумал, что,
наверно, и впрямь его дело дрянь, если так забеспокоилась эта тетка.
- Не беспокойтесь, мне ничего не надо.
Ему и в самом деле не хотелось уже ни пить, ни есть и ничего не нужно было, кроме тепла и покоя.
- Как же не надо, сынок? Ты же хворый, разве не видно? Я давно уже примечаю. Если, может, некогда,
то н а малинки сухой, может, заваришь где-либо, попьешь. А это вот зельечко...
- Ничего не надо.
Она совала ему что-то из мешочков, которые достала с печи, а он не хотел ничего брать. Он не желал
этой тетке хорошего и потому не мог согласиться на ее сочувствие и ее помощь. В это время в сенях
застучали, послышался голос Рыбака, и в избу заглянул староста.
- Идите, товарищ зовет.
Он встал и с гулом в голове, шатаясь от слабости, выбрался в темные сени. Сквозь раскрытую дверь
на снежном дворе был виден Рыбак, у его ног лежала на снегу темная тушка овцы, которую тот, кажется,
собирался поднять на плечи.
- Так. Ты иди, - ровным, без недавней неприязни голосом сказал Рыбак старосте, - и прикрой дверь.
