— Зачем? — искренне удивился тот. — Ты уж теперь с нами поедешь. Ведь если немцы узнают об этом деле, тебя повесят.
Тогда Гюнтер молча протянул партизану винтовку.
— И это лишнее, — спокойно возразил тот, — Это тебе еще вот как пригодится, воевать будешь с фашистами. Теперь ты наш насовсем, вроде как бы партизан.
Гюнтер молча отошел и молча уселся на подводу. Скинув немецкие мундиры, партизаны повезли свою добычу глухими лесными дорогами. Останавливались на дневки, жгли костры, дорогой негромко тянули песни. В первый день пути Гюнтер казался веселым, подтягивал бойцам сипловатым тенорком. Лицо его было спокойно, а порой задумчиво. Ребята понимали непростое его положение и обращались с ним по-своему бережно: делились табачком, хлопали по спине и в знак особого расположения начинали с ним говорить на ломаном языке — он, дескать, немец, ему так понятнее будет.
Один боец-волжанин все рассказывал о своем колхозе, где был до войны комбайнером.
— У нас поля — во-о, ширь, до краю глазом не достать, — говорил он. — Выедешь на комбайне, так ровно на корабле в море, право. Вот и ты, Фриц, — говорил он Понтеру, — либо Ганс, как тебя там, поедем после войны к нам. Тебя, наверное, пустят, — ты у нас знаменитый партизан будешь…
— Зачем партизан? — сказал Гюнтер. — Я вот этих трех… Они меня под арест подвели, свиньи! Посылки отнимали, обижали меня.
— Ну, милый! — свистнул комбайнер. — Теперь уж поздно думать. Куда ж ты пойдешь? К своим, к немцам, — расстреляют или повесят. У нас в отряде тебе только и житье.
— То так, — сказал Гюнтер и замолчал, потом он спросил еще — А что, в России я буду иметь хороший гешефт… в своем хозяйстве? Я эти поля, о которых вы рассказываете, могу приобрести?
— Как приобрести? — удивился комбайнер.
— Ну, купить, приобрести в собственность.
— Себе одному? Да зачем же?
Гюнтер потемнел.
Перед вечером остановились на привал. Гюнтер слез с телеги и, разминаясь, прошел мимо подвод со связанными пленными. И те сразу залопотали что-то быстро и сердито. Наши бойцы не могли понять, что немцы говорили, но показалось им, вроде ругали они Гюнтера не то собакой, не то свиньей. Гюнтер приостановился и, пока они лопотали, стоял потупившись, молча, а потом так же молча повернулся и пошел прочь.
На второй день пути он был мрачен и не произносил ни слова, только все вздыхал. Ехал он на второй подводе, сидел с краю, свесив ноги и зажав винтовку между колен. Ребята наши сначала пытались его развлекать но потом отстали: со свойственной простым, душевным людям деликатностью решили: «Не бередить нашего немца. Пускай обдумает свое положение».
Внезапно раздался выстрел, и Гюнтер упал мертвым с изуродованным лицом. Это он сам, пристроив винтовку так, чтобы ногой можно было нажать спусковой крючок, засунул дуло в рот и выстрелил. Все это случилось в одно мгновение. Ребятам только и осталось оттащить тело перебежчика с дороги и наскоро закопать в лесу.
Пленных доставили ко мне на одну из вспомогательных точек. Мы с ординарцем и переводчиком вошли в землянку, где содержались немцы. Пленные сидели на нарах и даже не шевельнулись при нашем появлении. Помощник командира роты обер-ефрейтор Ганс, высокого роста немец, лет пятидесяти, с клинообразной головой и желтыми белками мутно-зеленых глаз, смотрел на меня исподлобья и был похож на гиену у падали, готовую вцепиться в горло внезапно появившемуся перед ней человеку. Лицо Ганса, исполненное бешеной злобы, было искажено и казалось бледно-синим от напряжения. На левом рукаве пленного, как и у двух других, была большая белая повязка с черной свастикой. На левой руке красовался перстень из пластмассы коричневого цвета с эмблемой союза немецкого фашизма с итальянским.
Второй обер-ефрейтор был человек среднего роста, лет сорока пяти, толстый и широкоплечий, с большой продолговатой головой, с выпуклым лбом и крупными чертами лица. Этот смотрел в одну точку, уставившись в противоположный угол землянки. Он казался примирившимся с постигшей его участью и, по видимому, спокойно ожидал исхода.
Третий, сухой и стройный, хотя ему также можно было дать лет сорок, с беспокойно бегающими глазами, готов был разрыдаться при малейшем к нему прикосновении. Он не мог спокойно сидеть на месте и нервно передвигался и вздрагивал.
Я приказал охране вывести первых двух и приступил к допросу последнего. Пленный сразу начал просить о том, чтобы ему сохранили жизнь. Он охотно давал интересующие нас показания, бранил Гитлера и свастику, красовавшуюся на его рукаве, поносил фашистскую партию, хотя и не отрицал того, что сам он свыше десяти лет являлся ее членом. Он судорожно всхлипывал и все пытался стать на колени и подползти ко мне, но бойцы его удерживали. Во мне возникло чувство гадливости — жалкое это существо было мне отвратительно до тошноты. Свои показания он заключил слезливыми заверениями в своей готовности перейти на нашу сторону и сделать «все-все, что ему только прикажут».
Второй немец при допросе также давал ответы на всё интересующие нас вопросы. Между прочим, он сообщил, что обер-ефрейтор Ганс славится в роте необычайной жестокостью в обращении с русскими и немало людей из работавших на оборонительных сооружениях расстрелял лично. О себе самом этот немец рассказал, что вступил в партию национал-социалистов после победы во Франции и немало повоевал за «великую Германию» и фюрера. Но поражение немецкой армии под Москвой и Сталинградом заставило его усомниться в возможности победы фашистской армии и в правильности личных своих убеждений. Он был уверен, что мы его расстреляем, но о пощаде не просил. Я сохранил ему жизнь, и впоследствии он оказался нам полезен.
Обер-ефрейтор Ганс отказался дать какие-либо сведения о себе и своей воинской части; убежденный до фанатизма гитлеровец, как я узнал от второго немца, он свыше двадцати лет состоял членом фашистской партии. Кто он был в прошлом — мелкий предприниматель, торговец или парикмахер, — трудно было установить.
Я был очень доволен тем, что хоть один из этих четверых сделался порядочным человеком.
В течение горячего лета и осени 1943 года мне не раз доводилось бывать на базе Сергея Ивановича Сикорского, да и его люди частенько по-соседски навещали наши точки. Однажды в сумерки, проходя в сопровождении ординарца к землянке Сергея Ивановича, я услышал негромкое восклицание за своей спиной:
— Братцы, да это же наш Батя с Князь-озера!
Я сделал усилие над собой, чтобы не обернуться, и лишь слегка замедлил шаги.
— Ну, ври! — возразил чей-то ленивый голос. — Разве наш Батя такой! Наш Батя из себя видный, грудь — во! Плечи — во! Борода…
— А ты, поди, знаешь!
— Ну, а кому же знать? Я с ним вот, как с тобой сейчас, за ручку и все такое. Чай вместе пили, как же! — хвастал незнакомый боец.
Мне это хвастовство было на руку, но я понял, что шила в мешке не утаишь: раз узнали местные партизаны — станет известно в деревнях и гестапо тоже скоро узнает, что Батя с Князь-озера и полковник Льдов — одно и то же лицо.
Незадолго перед этим наши подрывники осуществили ряд интересных взрывов. В Бресте был большой взрыв в офицерской столовой, в Ирацевичах — в клубе, на Барановическом аэродроме были сожжены сотни тонн бензина и авиационных масел. И вдруг примерно в начале августа Харитоныч доложил мне, что мины, подложенные под объектом в Ивацевичах, не взорвались и па вторые сутки были обнаружены немцами. Однако эти мины перед отправкой я проверял сам, а для большей надежности в них были поставлены детонаторы-дублеры, и потому отказать они никак не могли. Следовательно, причину неудачи нужно было искать не в минах, а в исполнителе задания.
Один из исполнителей этого задания не так давно и как-то неожиданно появился в деревне, прилегавшей к нашему району, а главное — уж слишком легко согласился на выполнение весьма рискованной операции. Но тогда нельзя было проявить и тени подозрительности или недоверия. Период этот совпал с массовой засылкой к нам агентов гестапо, диверсантов и разного рода провокаторов, а поэтому самым выгодным для нас было делать вид, что мы ничего этого не замечаем.
Та видимая легкость, с какой гражданину П., едва успевшему появиться в зоне нашего влияния, удалось установить связь с нашими людьми и получить от них задание, безусловно могла вскружить головы руководителям гестапо на этом участке и ослабить их бдительность. В этом случае нам следовало, продолжая игру, проследить тактику противника на следующих этапах. Я рассуждал так: если гестаповцы на этом участке квалифицированные и уважают нас как противника, то они, безусловно, должны будут обеспечить выполнение первого задания, порученного нами их агенту. Но, как оказалось, они решили не затруднять себя даже этим. Для того чтобы выяснить некоторые подробности, исполнителя нужно было доставить в лес. Время нами уже было выиграно, и некоторого усложнения игры во взаимоотношениях с гестапо бояться не следовало.
