уйти.
— А я и не знала.
Левка разглядывал Раю с возрастающим интересом. Он не узнавал в ней бывшую одноклассницу, ничем не выделявшуюся среди других. Эта не имела с той ничего общего: эта знала себе цену и своей броской женской зрелостью влекла его к себе.
— Ты меня подождешь? — он не решился повторить свое «Раечка», — я только забегу в издательство: вышел журнал с моей статьей.
— С твоей статьей? Вот как. Нет, у меня мало времени и много дел, — она повернулась к выходу.
Он смотрел на ее выразительную фигуру и ему стало чертовски досадно, что Рая так равнодушна к его успехам.
Рая вышла на улицу довольная собой. На ее лице отчетливо было написано: «Смотрите, какая я славная. Я никогда не ошибаюсь, я своего добьюсь!»
Маленькая победа над Левкой Грошовым не мешала ей по достоинству оценить его. Именно такой Левка, удачливый и послушный, нужен ей. Еще две-три встречи, и будет ручной, уж она-то позаботится об этом. Она с удовлетворением подумала о чудаковатом Паше Карасеве, который рассказал ей о Левке, что знал. Знал-то он, бедненький, немного, но для начала ей достаточно и этого. Все остальное о Левке она узнает от него самого, ну а ему, конечно, необязательно знать о ней слишком много.
Дел у Раи не был оникаких. «Погуляю по Москве, — решила она. — А Николай Алексеевич потерпит, ничего с ним не сделается…»
Она взглянула на уличные часы: было ровно девять. Ее битва за свой уютный мирок началась.
Махина Центрального фронта сдвинулась с места, но по мере того как ширилась полоса наступления и рассредоточивались собранные в один колоссальный кулак ударные силы, немцы начинали оказывать сопротивление. Важно было не дать им закрепиться на новых линиях обороны, и пехота безостановочно шла вперед. Началась кропотливая фронтовая работа.
Рота лейтенанта Перышкина захватила немецкую траншею, наскоро переоборудовала ее и затихла перед следующей атакой. Сорокапятчики поставили пушки впритык к траншее и тоже перевели дух.
— Через восемь минут атакуем! — предупредил лейтенант. — Петряев, почему людей распустил? Где Мисюра?
— Известно где! — отрезал Петряев и метнул свирепый взгляд в сторону застывших от ожидания новичков из последнего пополнения.
— А ну гони всех сюда!
Петряев затопал по ходу сообщения.
Низко, с визгом пролетел снаряд и разорвался позади окопов.
— Не маячь! — прикрикнул лейтенант, хотя никто не смотрел из-за бруствера.
Заполняя собой всю ширину траншеи, возвращался Петряев, за ним, на ходу застегивая брючный ремень, переваливался Мисюра. Чуть приотстав, спешили Райков и новобранец из последнего пополнения.
— Быстрей! — торопил Перышкин, взглянув на часы: оставалось семь минут.
По ту сторону затукало, и мины, обгоняя одна другую, с противным пением зашлепали вокруг. Перышкин знал, что его мина шлепнется без завывания, и все-таки растянулся на дне окопа, когда вой стал невыносимо близок. Он плюхнулся возле Райкова, который лишь слегка присел и невидящим взглядом смотрел поверх лейтенанта.
— Эти не сюда, — Райков полез за кисетом, а Перышкину стало неловко за свою позу. Он поспешил встать и стряхнуть с себя землю. Но неловкость не исчезла: он вспомнил нечаянно подслушанный накануне наступления солдатский разговор.
… Вечером, обойдя позиции роты, Перышкин присел покурить около солдатского блиндажа.
— «…не «кто черта», а «кого черт», — донесся до него голос Мисюры. — У тебя, Багарчик, язык вроде поноса: одно и то же». «Мой так сойдет. После война опять в тайга буду ходить, русский там мало надо. Сейчас надо. Петряева понимать надо, тебя понимать, лейтенант понимать». «А лейтенанту еще «Красную Звезду» дадут, от Петряева слышал». Голоса в блиндаже затихли. «…твою мать, — заговорил Райков, — сколько на фронте и — ничего. Хоть бы медаль какую, чтоб видно было, что воевал. С передовой в госпиталь, подлечишься — опять на передовую, а тут уж и знакомых нет, опять вроде за новичка. Недельку-вторую продержишься и снова в госпиталь. Тело в рубцах, а вот медальки нет. Надо бы для вида, и бабам нравится — рубцы-то им ни к чему». «Я летчика видел. Грудь блестел, герой». «Летчик — не то, что мы с тобой. Мы в земле, и пуля тебе первая, а летчик в постели спит, в баню ходит. Сидит в самолете, душа, может, в пятки ушла, а самолет-то не знает, летит у всех на виду — вот тебе и орден. Там счет простой: сбил самолет — руки жмут, и честь тебе ото всех. Это, Багарчик, совсем другое дело. Я вот уж сколько фрицев затюкал, а кто видел? Я, да может, еще кто, кого тоже затюкали. А уйдешь в госпиталь, тут не до тебя, кто о тебе помнит? Хорошо, если в свою часть вернешься, а то мотаешься по разным. Тебя не спрашивают, куда хочешь: маршевая рота и — порядок, начинай сначала…»
Была в словах Райкова своя выстраданная правда, и Перышкин понимал его затаенное беспокойство о том, помнят ли именно о них, о Райкове, Мисюре, Багарове. Слишком быстро исчезают здесь люди. Война сама по себе — это колоссальный беспорядок, в нем чаще замечают тех, кто на виду. Ему, Перышкину, дадут, наверное, вторую «звездочку», он пока тоже на виду.
Теперь, стряхивая с себя землю, лейтенант чувствовал нелепую вину перед Райковым, хотя он-то, Перышкин, был тут ни при чем. На войне не до частных обид, но медаль не помешала бы. Это очень важно — сознавать, что тебя отличают, ценят.
Райков принялся сворачивать цигарку. «Успеет ли покурить?» — лейтенант взглянул на часы: оставалось шесть минут.
— Ты, Райков, слишком уж здесь устроился, — упрекнул он.
— А куда спешить? На тот свет всегда успеется, чего табаку пропадать…
Снова провизжал снаряд и, не разорвавшись, вонзился в землю перед траншеей. Лейтенант всем телом ощутил толчок и одновременно заметил, как дрогнули веки у Райкова, хотя сам Райков продолжал невозмутимо сидеть в той же позе. Это единственное движение век, выдавшее внутреннее напряжение Райкова, сблизило лейтенанта с ним.
— Дай курнуть. — Не отрывая кончик, Перышкин сунул цигарку в рот, несколько раз затянулся.
— Ты женат, лейтенант?
Вопрос был ошеломляюще неуместен, но Перышкин не удивился:
— Нет.
— Хорошо. Я тоже. Дурака валял, а теперь хорошо.
Он не объяснил почему хорошо, а лейтенант не спросил. Собственно, все правильно, хорошо. Вот Петряеву плохо: четверо детей.
— Ты, лейтенант, не маячь — пулю схватишь…
Перышкин знал, что имел в виду Райков: первые секунды. Тогда кажется, что ты один, и никто больше не поднимется, а сам ты стал огромным, и в тебя,
