Обида взяла Ольгу. Написала мимоходом, словно о каком-то общем знакомом, о чужом… Неужели Даша не могла подробнее рассказать, где погиб Василий, как? Ведь видел же Алексей. Значит, говорил еще что-то. Или уж свое счастье — муж вернулся живехонький, до других ли теперь! — ослепило, сделало сердце глухим, нечутким? Вместе жили — не такой была. Эх, Даша, Даша!.. Верно: чужое горе — не свое…
Сгоряча Ольга написала Даше об этих горьких думах о ней и очень просила как можно подробнее, все-все описать про Василия.
Заклеила конверт, остановившимся взглядом посмотрела на адрес, закрыла глаза. Ясно-ясно представила Василия. «Не вернулся… — с тоскою, с укоризной сказала мысленно ему. — Что ж ты? Приняла бы всякого. Долгожданный. Верила… Так верила! С Сашкой ждали… А я перед тобой ни в чем не виновата. Разве что видела грешные бабьи сны… Ты ж простишь мне, знаю… И еще поглядывала украдкой на чужую мужскую красу. Глупая, да?.. Третий год врозь, Васенька!.. Ни поцелуя… Никто рукой не притронулся. Легко, думаешь?!»
Она спохватилась — ведет разговор с ним, как с живым. А вдруг он и на самом деле жив? Вот так же, как Егоров?.. Но он же видел… Нет, чудес не бывает. Мертвые не воскресают, не встают… Солдатка… Вдова… В двадцать пять лет вдова… Как же теперь? Жить?.. Были силы — жила… ждала. Годы в этой невеселой избушке, в зимовке. Весной и летом в зимовке… Потолок да стены. И еще полати… Ирина пока не знает… Страшно. Уж лучше бы… А Сашка?..
Подошла к кроватке, заглянула под полог. Лежит румяный. Разметался. Все-то родное, Васино. Бровки с изломом, курносенький… Вытянулся, большущий… Что ж это она подумала!.. Ой дура, ой дура!..
Накрыла простынкой. Наклонилась. Коснулась губами пухлых ручонок. Прошептала:
— Пригожий мой… Одни мы. Горько. Осиротели. Сынулька мой. Нет-нет! Уж тебя-то я выращу. И будешь ты умный, счастливый…
Вошла Ульяна Павлиновна. Заметила слезы на глазах Ольги.
— Ты что это, Оля? Плакала опять? Дуреха ты, дуреха…
Ольга еле сдержала рыдания.
— К подруге муж… с фронта вернулся… Без руки…
— Ну и слава богу, что вернулся. Успокойся-ко. Вернется и к тебе.
— Ольга всхлипнула:
— Нет…
— Перестань. Разбудишь Сашеньку-то. Получше ему? Ой, жарок еще есть. Не води его в садик, дома скорей поправится… Пойдем поедим.
— Спасибо. Потом я…
* * *
Ольгино письмо было еще в пути, а следом за ним она сама поехала к Егоровым. Не хватило терпения ждать ответа от Даши. Да и то, что она напишет, думала Ольга, вряд ли успокоит ее. Надо самой услышать Алексея, выспросить, увериться. Она понимала — мучительным будет это свидание с человеком, который скажет ей страшные слова. Но не ехать уже не могла — она никогда не простила бы себе, если б поступила иначе.
Была страда. Ирина уехала на дальнюю пожню. Ольга было пожалела, что не с кем погоревать, а потом подумала — так лучше. Решила: пока никому не скажет, что овдовела. Чужое сочувствие тоже бередит сердце. Да еще по-всякому сочувствуют. Вон той же Ирине — сколько слышала она оскорбительных, пошлых намеков, грубых слов!
Не сказала Ольга и Ульяне Павлиновне, оставляя на ее заботы Сашу. Просто едет к той подруге, у которой муж вернулся. Раньше вместе жили на погранзаставе. Может, знает что-нибудь о Васе. Ни слова о смерти, о горе. И ни слезы на людях. Вот съездит, узнает — тогда…
К Егоровым Ольга приехала вечером. Усталая от дум, от дороги. Увидела Алексея — седого, постаревшего, с пустым рукавом гимнастерки, — не сдержалась, разревелась, А он провел широкой пятерней по сивым волосам, светло улыбнулся, пробасил:
— Вот тебе раз! Я представлял — наша Ольга такая молодчина! А она…
Ольга кинулась к Даше.
— Оленька! — обняла ее Даша и тоже заплакала.
Алексей растерялся:
— Ну вот… обе… Что мне с вами делать?
Когда успокоились, словно виноватые, Алексей по лицу Ольги понял: ждет она от него суровой правды. Теперь же, сразу. Да и о чем другом мог он говорить сейчас? И он начал рассказывать о Василии, но сперва не о том, как погиб, и даже не о том, как дрался, как воевал он, а издалека:
— Мы ведь тогда догадывались, почти твердо знали и ждали со дня на день — вот-вот нападут на нас немцы. Не на одну нашу заставу, а на широком участке, большими силами. Но то, что потом произошло, уму непостижимо было. А знать — знали. И ждали.
— А нам и виду не показывали, — покачала головой Даша. — Что бы сказать: на днях война начнется, убирайтесь, жены, подальше от границы.
Ольга подумала: «Помолчи ты, Даша!»
— Так определенно — мол, на днях война, — может, никто из нас не сказал бы, но отправить вас следовало, хотя бы тех, кто рожать собрался, — он чуть улыбнулся. — И все же мы поступили верно. Отправить вас — значит показать, что мы ждем нападения. Можно было посеять панику среди местного населения. А делать этого мы тогда не могли. Сейчас просто рассуждать, а тогда… Кому не ясно! Так вот, мы готовились. Где-то позади нас саперы строили — и не достроили, не успели — укрепления. Мы вырыли окопы, траншеи, усилили ночные патрули.
Ольга слушала молча, а Даша опять вклинилась:
— Говорили — учимся, тренируемся.
— И бойцам так говорили. Им-то, наверно, лучше бы правду сказать. Хотя, когда до дела дошло, до боев, они не растерялись, не струхнули. Думаю, что они, как и мы, командиры, все понимали еще раньше. — Алексей взял в рот папиросу и одной рукой ловко чиркнул спичку о коробок, закурил. — У нас был удобный сектор обстрела. Здорово косили фашистов! Василий был по соседству. Мы перекликались в минуты затишья. Дрался он смело, отчаянно. — Алексей глубоко затянулся, стряхнул нагар в пепельницу.
Ольга была благодарна ему за то, что вел рассказ он исподволь. Теперь она уж знала — сумеет держать себя в руках до конца.
— Бились мы почти до вечера. Донимала артиллерия. Главные потери были от нее. И еще бомбил, черт!.. Каждый раненый дрался до последней кровинки. Гитлеровцы обошли нас. Где-то справа — слышно было по грохоту моторов — прорвались их танки. К тому времени нас оставалось уже мало — по пальцам перечтешь. Василий еще был жив…
У Ольги перехватило дыхание. Нет, она должна крепиться. Вот так, закусить губу — и ни звука!
— Первым из командиров погиб начальник заставы. Еще утром. Помнишь капитана Редькина? Сергея Павловича?
Ольга кивнула. Она видела — не легко даются Алексею эти воспоминания, должно быть, он снова переживает все, что было тогда, в июньский день.
— Солнечный, распогожий был тот денек. А мне солнце казалось черным. Я даже Василию об этом крикнул. Он ответил, что и у него в глазах темно. От напряжения, от жары… Да артиллерия донимала… После того как мы отбили атаку и перебросились словами о солнце, немцы снова открыли по нашему участку артогонь. Меня за час до того ранило. Занялся перематыванием бинта. Слышу — летит снаряд. Припал я к земле. Взрыв совсем близко… Когда приподнялся, увидел: там, где был Василий… там все заволокло дымом. Сердцем чую — неладно с ним… Дым поразвеялся… Не видать Василия… Взлохмаченная, обожженная земля…
Ольга глядела не мигая в лицо Алексею, и непонятно было — верит она его рассказу или не верит. Было похоже, что до нее не дошло, о каком Василии говорит он: о ее или совсем незнакомом ей, другом Василии, воевавшем и погибшем там.
Словно почтив память минутным молчанием, Алексей продолжал:
— Даже некогда было погоревать. Горевали позже, когда грохот боя откатился на восток, а на заставу свалилась тишина. Живых нас было трое. Все раненые.
— Кто еще? — тихо спросила Ольга.
— Иван Кученков — его ты, наверно, знала — и молодой боец Ардашов. Он вскоре погиб. А Кученков потом из партизан — мы в одном отряде с ним были — в армейскую часть перебрался.
— А тебя в руку?..
— Руку оставил в белорусских лесах.
Ольга спрашивала не о том, о чем хотелось ей. А хотелось узнать, не говорил ли о ней Василий, в свой последний день, не вспоминал ли.
— Страшный был тот день, — вернулся Алексей к своему рассказу, — первый день войны. В какие-то считанные часы потерять всех друзей и товарищей, понять — началась война, вдруг оказаться в тылу у фашистов, где выстрелить не в кого… и не знать, не ведать, что стало с вами в дороге… Такое было состояние — хоть пулю себе в лоб пускай! Но уж потом хватило ярости на все бои с гитлеровцами. Поколошматили мы их — счет потеряли. И в открытых схватках, и в ночных налетах на их тылы, и в пущенных под откос эшелонах. Они запомнили партизанские леса Белоруссии!..
Алексей увлекся — говорил о тех, с кем свела его тогда судьба, называл имена, рассказывал о храбрости партизан, а Ольге все виделся тот взрыв, который похоронил ее Василия. Дым и вздыбленная земля заволокли все перед глазами и никак не оседали, не развеивались…
Егоров заметил Ольгин отрешенный взгляд и понял, что ей сейчас не до его рассказов. Спохватился:
