Сам же Михаил Скляров женился почти сразу по возвращении в Ленинград на дочери какого-то видного военного врача, но жена оказалась слабого здоровья, часто болела, вечно ездила в санатории и не могла иметь детей.
Миша быстро сделал научную карьеру. Теперь он завлабораторией, много бывает за границей и всегда привозит им подарки. “Ну, Мишенька, ты нас балуешь, не надо, — притворно отмахивалась Анастасия Георгиевна и в следующий момент кричала академику: — Посмотри, Николенька, что нам привезли!”
Николай Владимирович ждал подарки и знал заранее, что это будет или очередная пластинка классической музыки, или редкие ноты.
Тамара помнила, как на том юбилейном вечере, захмелев, она подошла к Мише взяла его под руку, а он ей вдруг сказал: “Ты, наверное, слышала, что твой приятель, великий поэт, ну, тот, который бывал у вас на даче в Комарово, теперь в ссылке, и говорят, что его посадят за тунеядство. Я об этом твоим старикам не говорил, не хотел расстраивать, да они вряд ли узнают: “вражьи голоса” они не слушают. А ты должна знать и запомни, что бы с тобой ни случилось, я всегда рядом”.
Тамару удивило не то, что поэта сослали за тунеядство, а то, что ей сообщает об этом Скляров. Насколько ей было известно, никогда Миша поэзией не интересовался, да еще диссидентской. Скоро события понеслись, словно сапоги-скороходы, встреча на банкете забылась, а после того, как жизнь выбросила за борт Толика, она настолько погрузилась в свои проблемы, в свою поэзию, в совершенно другой круг знакомств, что этот человек, казалось бы, так естественно и всегда находящийся поблизости и так любящий ее, перестал для нее существовать. И вдруг эта странная записка. Что же нужно было от нее Мише?
Женское любопытство взяло верх, и, окончательно приведя лицо в порядок, переодевшись, она набрала его номер. Обычно если Скляров не работал, то копался в библиотеке и приходил домой поздно. Но тут он сразу взял трубку.
— Ох, не ожидал, что ты позвонишь.
Тамара сразу поняла что врет, очень даже ждал, и с большим нетерпением.
— Мишуня, времени на разные глупости у меня нет. О чем хотел говорить? Опять о руке и сердце? Я ведь теперь соломенная вдова.
— Не дури, есть серьезный разговор. Но долго рассказывать. Понимаешь, у меня есть один очень хороший знакомый, он редактор “Нового мира”, и они хотят напечатать твои стихи.
— Сегодня не первое апреля, и я шуток не понимаю, особливо когда дело касается моего творчества!
— Подожди, не бросай трубку! Я сейчас к тебе примчусь и все расскажу!
Ей показалось, что Миша выглядит озабоченным, суетливым. К делу сразу не приступил, все о погоде да о ее стариках, в кресло не сел, по комнате расхаживает, чай на ходу прихлебывает, а она закурила и с усмешкой наблюдает.
— Успокойся, что с тобой? Будто это тебя собираются издавать.
— Мне трудно начать этот разговор. Издательство попросило меня с тобой связаться. Ты многого не понимаешь.
— Так объясни, в конце концов. Тебя что, редакция “Нового мира” просила мне позвонить? При чем здесь ты, почему они сами не связались со мной?
— Не знаю, как это случилось, но я действительно знаком очень давно с одним из редакторов, и он мне вдруг сам позвонил из Москвы и сказал, что читал твои стихи и что они ему очень понравились. Он показал их главному, и тот не возражает, только тут есть маленькая закавыка… условие.
— Какое же условие? Они что, перекроят мои стихи до неузнаваемости? Я в такой публикации не нуждаюсь, тем более… — Тамара помедлила и решилась, — тем более что у меня только что вышла книга в Париже!
— Ты дура, ты не соображаешь, что творишь! — взорвался Скляров. — Вот именно об этом и идет речь! Твои стихи издадут у нас, только ты должна будешь отказаться от этой французской книжки публично, сказать, написать в прессе, в нашей прессе, что тебя обманули, что тебя издали “там” без твоего согласия. Ты должна выступить и покаяться, заявить об этом как о провокации против тебя и твоей семьи. Подумай о Николае Владимировиче, о своей матери, о Мусеньке, наконец, да и своей жизни. Ты ведь не хочешь их погубить?!
В комнате воцарилась такая гробовая тишина, что мирное раскачивание маятника больших настенных часов казалось боем курантов.
— Миша, это что, “Новый мир” предложил мне такую сделку с совестью? И откуда же они все знают о Париже? И при чем здесь ты?
— Твой бедный Толик, как к нему ни относиться, но он уже пострадал из-за твоих выкрутасов.
Его ответ поразил Тамару.
— При чем здесь Толик? Просто ему все надоело, и он меня бросил. И правильно сделал
— Нет, дорогая, ничего ты не знаешь. По моим сведениям, он сейчас на излечении. Хорошо, что нашлись добрые люди, не бросили его на произвол судьбы.
Голос его дрожал от волнения, он то вскакивал, то подбегал к окну, то садился на вертящийся стул перед роялем, открывал и закрывал крышку, сморкался в мятый носовой платок, хотя никакого насморка у него не наблюдалось. Цепко держа в руке фарфоровую чашку и пытаясь ее раздавить, маленькими глотками отхлебывая уже давно остывший чай, он был далек от знакомого ей, обычно сдержанного и флегматичного Миши Склярова. Казалось, что не ей, а ему предстояло сделать выбор.
— Миша, ну-ка скажи честно, кто тебя попросил со мной поговорить? Неужели ты… — и слово “стукач” почти сорвалось с ее языка, — неужели “они” попросили? А может, ты уже давно…
— Вот номер телефона, времени осталось очень мало, но еще можно кое-что спасти. Позвони, тебя не съедят, посоветуют, помогут…
— Пошел вон! И чтобы ноги твоей больше не было в моем доме!
Он усмехнулся, аккуратно поставил чашку на стол, вплотную подошел к ней и тихо сквозь зубы процедил:
— Пока еще это твой дом, но может так случиться, что ты увидишь другие стены.
Конечно, она представляла, что может наступить такой день, когда у нее возникнут неприятности. Войдя в писательскую тусовку, все эти разговоры о западных публикациях, о разных арестах и судах Синявского и Даниэля, о Солженицыне, да и о Бродском она знала, но ей казалось, что она как бы в тени и никого особенно не интересует. Слава грезилась ей давно, но и с этим ей удалось справиться, на каком-то этапе она поняла, что можно писать “в стол”. Не она первая, не она последняя, но когда-нибудь, а этот момент наступит обязательно, ее издадут и о ней заговорят. Однажды в Переделкине, когда у нее был роман со Ступалиным, он ей небрежно заметил: “Тебе нечего бояться, твой отец так знаменит, что его имя прикроет все твои грешки, даже если тебя напечатают на Западе, тебе все простят. Таскать не будут”.
Эти слова она запомнила, они легли в ее сознание некоей охранной грамотой; и, когда ей предложили напечататься в Париже, она, не раздумывая, сразу согласилась. А кстати, именно у Ступалина, где она познакомилась со всеми полудиссидентскими поэтами, с красавицей Б., с ее тогдашним мужем Ж., ей предложили издать стихи в парижской ИМКе. Наверное, предлагали и другим, но они, кажется, отказались. Б. сказала, что пока не готова, Ж. поехал на какую-то ударную стройку писать поэму, а Тамара подумала, что ее время уже прошло и что она кажется старухой рядом с этими молодыми, зубастыми и бесстрашными, что у них маячат слава, почести, а у нее уже ничего не будет. Что ей терять? Это вот Б. или Ж. — им было что терять, они и ходили осторожно и, как надо, талантливо писали. А она? Эмигрировать она не может, стать Наташей Гординевской, чтобы выходить на манифестации, тоже сил нет, а уж коли предложили книжонку издать, так почему бы и нет? Вот и решилась. Теперь это казалось историей, покрытой паутиной и засиженной мухами, она, честно говоря, за два года даже перестала надеяться, хоть Жан и появлялся и что-то там обнадеживающее лепетал, но она вполне переключилась на другое. И вдруг…
Тамара Николаевна теперь ясно поняла, что необходимо как можно быстрее встретиться с Жаном и все ему рассказать. Он должен знать о визите Склярова. Да где же этого слависта черти носят! Она поежилась, словно холодом потянуло, накинула на плечи шаль и услышала, как от порыва ветра где-то в дальней комнате, видимо, в кабинете отца, громко хлопнула дверь. А может, оконная рама? Ей показалось, будто что-то звякнуло, посыпалось.
Пройдя по коридору, она открыла дверь кабинета и увидела, что на полу разбросаны осколки стакана, а по комнате в панике мечется большая птица.
Она бьется, натыкается на предметы, замирает, мигает черным испуганным глазом, взлетает под потолок. Тамара скинула шаль, распахнула окно и попыталась выгнать птицу вон. Но вредная бестия забилась в глубину книжных полок, куда-то на самый верх шкафа, и никак не удавалось ее оттуда вызволить. Она махала шалью и каким-то неловким движением зацепила овальное зеркало, висевшее на стене, и, как она ни пыталась подхватить его на лету, оно выскользнуло из рук, упало и вдребезги разбилось!
