Аня говорила быстро, путаясь, проглатывая концы фраз, захлебываясь. Она торопилась. Торопилась узнать, что скажет Шкалябин. Ничто не было забыто, вплоть до Пашкиного подарка.
— А теперь ругайте, презирайте… делайте, что хотите, — всхлипывая, закончила девушка.
Волнение Ани передалось Шкалябину. Сдвинув брови, он молчал. Он просто не мог говорить.
— Что же вы молчите?
Лейтенант медленно выпрямился, сказал тихо и внятно:
— Люблю!
Колонна остановилась на привал. Аня отошла в сторону, легла на жесткую, пропахшую дорожной пылью траву и, почти не всхлипывая, заплакала.
На ближних подступах к Люблину снова вспыхнули ожесточенные схватки. Противник яростно защищался. Но удар советских войск, нанесенный еще там, на родной земле в районе Ковеля, был настолько сильным, а наступление стремительным, что после трехдневных упорных боев Люблин был навсегда освобожден.
Все это время батальон капитана Савельева находился в боях. Шура Солодко не раз видела Аню, когда та по первому зову о помощи неслась сломя голову.
— Ты бы себя поберегла! — говорила она.
Аня улыбалась, ее зеленые глаза светились каким-то особенным огоньком, которого раньше Шура не замечала.
— Теперь меня никакая пуля не возьмет, — отвечала девушка и, обливаясь потом, снова бежала туда, где раздавались стоны.
Шура качала головой и тайно вздыхала. Она видела происшедшую в девушке перемену и догадывалась о ее причине.
Об Отчаянной стали говорить по всему полку. Комбат попросил Шкалябина представить ее к награде. Самой Ане ничего не сказали.
Как-то раз к девушке подошел незнакомый чистенький лейтенант. Он попросил рассказать о ее боевых делах. Аня смутилась.
— Я только начинаю воевать и ничего рассказать не могу. Вы извините, мне раненых отправить надо. — И ушла.
Такой оборот дела, видимо, не обескуражил лейтенанта.
Он подошел к солдатам и долго беседовал с ними. Через несколько дней в дивизионной газете «Красное Знамя» появилась статья. Она так и называлась «Отчаянная». Коля Крыжановский первый подбежал к девушке и развернул перед ее лицом пахнущую типографской краской газету.
— Вот, читай!
Аня непонимающе посмотрела на комсорга:
— Варшаву освободили?
— Читай!
И только сейчас она увидела жирный заголовок, от которого екнуло сердце, захватило дух. Выхватив из рук опешившего сержанта газету, девушка убежала.
Вот и Люблин остался позади. Армия шла на запад. По добротным дорогам Польши бесконечной вереницей двигались танки, самоходки, тягачи с тяжелыми орудиями, машины, повозки, колонны батальонов, полков, дивизий. Никогда еще полякам не доводилось видеть такую грозную силищу, двигавшуюся туда, в сторону ненавистной Швабии.
Но самым удивительным было то, что русские солдаты пели, смеялись, играли на баянах и аккордеонах и ничуть не собирались унывать, будто не они перенесли тяготы этой кровопролитной войны. Да, удивительный народ эти русские! Зайдут в хату, попросят напиться, напившись, благодарят. Удивительно.
Утро выдалось безоблачное, тихое. Видно, как дрожит воздух. Быть жаре.
Давно мечтают солдаты о какой-нибудь речушке, где можно ополоснуть лицо, вымыть пропотевшие ноги и портянки, стряхнуть с себя пыль. Как ни говори, а здесь все же Европа. Мечтает об этом Аня, мечтают об этом и Шкалябин, и Пашка, и Коля Крыжановский, и все, все.
Аня, как обычно, идет позади роты. Рядом неугомонный Рафик Давлетбаев. Он рассказывает: «Эх, жалка, очень жалка, тебя не было там». Аня улыбается. Шкалябин подходит редко и то ненадолго. Но девушка не сердится на него. Она не может на него сердиться. Он первый открыл ей новый мир, помог узнать людей и себя и еще что-то, о чем она только может думать и улыбаться, как улыбаются счастливые люди.
Пашка по-прежнему внимателен к ней. Несколько раз приносил вкусные вещи: шоколад, сгущенное молоко, печенье. Предлагал вино, но она отказалась. Вообще она терпеть не может тех, кто пьет. Слишком много пьяных видела в детстве.
Алехин написал еще одно письмо, ей лично. Хорошее, теплое письмо! Аня хранит его в нагрудном кармане вместе с красноармейской книжкой. Пишет, что ей он обязан жизнью. Смешной человек! Здесь все обязаны друг другу. И в беде никто никогда не бросит. Надо будет ответить Алехину, сказать, что подала заявление в комсомол. Даже в газете пишут о ней, о ее желании быть членом ВЛКСМ.
Страшно неприятно из-за этой статьи перед товарищами. Разве о ней надо писать, когда вон их сколько! Отважных, мужественных, опытных воинов, совершивших уже не по одному подвигу. Неприятно, но Аня перед ними не виновата. Ведь она ничего не рассказывала тому чистенькому лейтенанту, который приходил в роту. Сами же все и рассказали.
Девушка со страхом вспоминает день, когда пришла в батальон… Разве такая была, какой стала теперь? Не выругай ее тогда лейтенант, конечно, она могла погибнуть. А теперь нет, не хочется убирать! Еще много-много километров надо пройти, много ран перевязать, прежде чем будешь иметь право сказать: «Я сделала все, что могла!»
А Рафик все говорит, говорит, говорит…
Сапоги легкие, и все же ноги подкашиваются от усталости. Но это не главное. Будет дневка — все пройдет. А вот сон! Каким образом избавиться от него? Даже побасенки Давлетбаева не помогают. Никогда раньше она не думала, что желание уснуть может подавить все чувства. На дневке много не поспишь. Надо всех обойти, выслушать жалобы, перевязать лопнувшие пузыри и ссадины, привести в порядок себя. Да мало ли забот!
Впереди колонны раздается какой-то шум. Перестук ног; еще больше дробится, солдаты ускоряют шаг. От роты к роте, от батальона к батальону перекатывается ободряющее: «Привал!» И только сейчас Аня замечает блестящую на солнце тысячами солнечных зайчиков широкую гладь воды. Девушка подходит ближе и не может оторвать глаз от зеркальной поверхности огромного озера.
Командиры объявляют о дневке.
— Ур-ра! — проносится над озером.
Хочется сейчас же разбежаться и прямо в одежде плюхнуться в воду.
Солдаты торопливо скидывают снаряжение, одежду, сапоги и, осторожно переступая, словно идут по минному полю, спускаются на гальку. Через минуту прибрежная полоса озера кипит от сотен барахтающихся тел. Смех, шутки, топот ног, плеск воды — все это смешалось в какой-то возбужденно-радостной кутерьме.
Аня разыскивает Шуру, и они вдвоем убегают под развесистые ветлы, раздеваются.
— Ух! — забредая в воду, взвизгивает Шура.
Аня смотрит на нее и громко смеется. Вода теплая-теплая.
— Трусиха! Дай-ка я тебя… — И девушки с головой скрываются под водой.
— С-сумасшедшая, — высовываясь, беззлобно ворчит Шура.
— Ага, я сегодня немножечко сумасшедшая, — весело соглашается Аня и, повернувшись, уплывает.
— Анька, куда ты? — тревожится Шура.
Девушка не отвечает. Она ложится на бок и плывет, плывет… А сердце стучит: тук-тук-тук. Хочется смеяться и плыть далеко-далеко.
Над озером гудят «петляковы». Они преследуют отступающего врага.
Шкалябин еще с берега увидел Аню, заплывшую чуть ли не на самую середину озера. Никто из солдат не решался соревноваться с девушкой.
Пашка стоял по пояс в воде и со страхом следил за ней. Сам он не умел плавать.
— Не ровен час, утонуть может, — заметил Красильников.
Пашка покраснел, отвернулся. Досадно ему, что он не научился плавать.
— Товарищ гвардии лейтенант, — выбираясь на берег, тревожно обратился к командиру роты Коля Крыжановский, — вы бы приказали ей вернуться. Чего доброго — захлебнется. Ведь после похода…
— Точно, товарищ лейтенант, — подсказал Красильников, — не ровен час.
Шкалябин сам волновался за девушку, но разве она послушает? Не тот характер.
— Ведь собрание сегодня, а она… — как-то растерянно произнес сержант.
Шкалябин отложил блокнот, в котором делал зарисовки, и стал раздеваться, не спуская с девушки глаз. А она, словно зная, что он поплывет за ней, уходила все дальше и дальше. «Отругаю», — решил лейтенант и с размаху бросился в воду.
Солдаты с любопытством следили, как их командир, саженками отмеривая расстояние, гнался за Отчаянной. Откровенно говоря, Шкалябину и самому очень хотелось побыть возле Ани. Только, конечно, не здесь, на середине незнакомого озера, где черт знает что может случиться.
Пока он плыл, желание отругать девушку исчезло. Уж очень хорошо было в этой теплой и прозрачной воде. Он понимал Аню. Ему захотелось так же плыть, плыть, не думая о войне, о ее тяготах, о смерти. Над головой проносились стрижи, в прибрежных зарослях заливалась иволга. Увидев Шкалябина, Аня повернула к берегу:
— Догоняй!
Это первое обращение на ты прозвучало как-то по-домашнему, мирно. Лейтенант, забыв обо всем, бросился за ней.
