Степан сидел на том же месте, где я оставила его, только свою белую куклу прикрыл от любопытных глаз пилоткой, а здоровой рукой затирал на брюках начинавшие подсыхать пятна крови.
Ни слова не говоря, Оля принялась за дело. Быстро разбинтовала «куклу», осмотрела рану, внимательно взглянула на Степана: «Придется потерпеть!» — и принялась обрабатывать.
Надо же такому случиться — она уже заканчивала бинтовать, как вдруг поблизости появился наш командир отряда Федор Иванович Греков. На привалах он часто обходил расположение отряда. Я так и замерла в испуге.
Греков остановился в двух шагах. Степан растерялся — надо бы встать перед командиром, но Оля, сидя на корточках, продолжала свое дело и удерживала его.
— Что случилось, Оля? — спросил Греков.
— Ничего особенного, товарищ командир. Халалеев палец повредил. Несколько дней придется побыть ему одноруким.
— Осторожней надо быть! — недовольно сказал Греков и пошел дальше.
Представляете мою радость! Тогда-то я по наивности полагала, что никто, кроме нас, теперь уже троих, не знает и никогда не узнает о происшествии, но, забегая чуть вперед, скажу, что предположения мои были ошибочными.
Оля сделала Степану противостолбнячный укол, повесила раненую руку на подвязке вокруг шеи. Обещала сказать командиру взвода, чтоб дня на два-три он освободил Халалеева от лишнего груза.
— Не надо, Ольга Павловна! — запротестовал Степа.— Прошу вас, не надо.
— Хорошо, хорошо, — улыбнулась она и, посидев несколько минут с нами, ушла.
На том привале отдохнуть как следует нам не пришлось. Вскоре от взвода к взводу передали команду готовиться к выходу. Тщательно прибрали место стоянки и тронулись. Шли долго. Слышалось лишь шарканье веток кустарника по одежде и вещмешкам да глухие шаги. Потом, перед полночью, было приказано занять оборону и соблюдать особую осторожность. Никто ничего не знал, но все чувствовали, что дорога где-то совсем близко.
Я лежала неподалеку от Степана, чуть сзади, и все время, даже против воли, посматривала в его сторону. Он замечал это, тоже оборачивался и всякий раз ободряюще кивал.
Взводы один за другим снимались и быстрым шагом уходили на запад. Наконец пришла и наша очередь.
Мы поднялись и почти побежали вперед. Вот она — дорога! Вначале, где-то слева, она мелькнула перед глазами светлой полоской на взгорье, потом пропала и вдруг, через двадцать — тридцать шагов, оказалась перед самым носом. Обычная шоссейная дорога, с заплывшими кюветами, со следами шин и колес, только кустарник по обочинам вырублен и сложен в аккуратные кучи.
Шаг, второй, третий — и мы уже на другой стороне. Лишь мельком успеваешь заметить, что справа и слева эту же дорогу перебегают другие отделения из других отрядов, а специально выделенные бойцы ивовыми вениками заметают наши следы. Всего и дела-то три секунды, а сколько шли, искали, мучились…
И все же чувство огромного облегчения охватило меня, когда, перепрыгнув через неширокую канаву, я снова оказалась в лесу, только теперь уже за последней линией финского охранения.
— Что прыгаешь как коза, следы оставляешь! Аккуратней надо! — добродушно проворчал комиссар отряда Поваров, наблюдавший за переходом нашего взвода. — Вперед, вперед, быстрей, не растягиваться!
«Вперед, вперед…» Эта команда на целые сутки стала для нас главной. Вначале мы даже не шли, а бежали. Во всяком случае, мне то и дело, чтоб не отстать, приходилось трусить рысцой, мой самый широкий шаг не успевал за всеми, и идущие сзади подгоняли: вперед, вперед! Мешок колотил по пояснице, санитарная сумка сползала вперед, била по колену, левой рукой я придерживала ее, а правой едва успевала отводить хлеставшие по лицу ветки. Так мы шли, наверное, часа два. Отряды уже вновь соединились в бригадную цепочку, все ждали привала, но привала не было. Остановимся минут на десять, упадем на землю, чуть отдышимся и снова: вперед, вперед.
Если бы не Степан, то я, возможно, и не выдержала бы этой сумасшедшей гонки. Я шла следом за ним и все время, то наяву, то мысленно, видела висевшую на перевязи его раненую руку и ощущала, как трудно ему. Иногда он высвобождал свою белую «куклу» из тесьмы, пытался поправлять ею мешок; я понимала, что делает он это почти бессознательно, что рука у него не только болит, но и немеет в неподвижности, затекает под лямками вещмешка, и все же всякий раз вполголоса просила:
— Степа, не надо! Держись, Степа!
Это «держись!», обращенное к нему, помогало держаться и мне самой.
Так шли всю ночь.
Утром неожиданно вышли к крохотной заброшенной деревушке на берегу небольшого озера. Помню, когда вдруг лес кончился и я увидела впереди несколько огромных серых домов, то даже мешок начала снимать с онемевших плеч — дотащу, думаю, до привала и так как-нибудь. В голове уже рисовались самые радужные картины — ведь больше двух недель мы не видели человеческого жилья, а тут — дома, изгороди, баньки на берегу озера.
Но деревня так и проплыла мимо нас, как какой-то мираж. Мы даже не вошли в нее, по опушке обогнули огороды и снова углубились в лес. Возле домов я приметила лишь наших разведчиков, которые быстро обшаривали их. Дальше началось еще страшнее — зной, мошкара, жажда, — а мы все шли и шли. Солнце светило сначала в спину, потом сбоку, и когда начало бить в глаза — вдруг долгожданная команда: «Привал». Помню это удивительно странное ощущение. На малых остановках упадешь на землю, привалишься спиной к вещмешку, и кажется, сил нет, чтоб даже рукой пошевелить. Так бы и сидел час, другой, третий… А на больших привалах — откуда что берется? Сбросишь вещмешок, и одно сознание, что ждет тебя полдня отдыха, будто сил прибавляет. Каждый тут же за дело берется — кто костер налаживает, кто за водой чуть ли не вприпрыжку бежит, кто на пост, кто на линию обороны дежурить, а мы, сандружинницы, обходим бойцов, жалобы собираем, потертости и мозоли лечим. Слава богу, других недугов мы пока еще не знали.
А потом, когда схлынут привальные хлопоты, сидим подолгу у еле тлеющего костра, и не до сна вроде! Любили мы эти редкие часы, когда и костер можно развести, и сам ты волен: хочешь — спи, хочешь — сиди в тесном кружке, болтай чепуху всякую. Мало их было в том походе, каждый наперечет, но тем памятнее они.
В тот день костров не разводили. Не успели мы расположиться, Ольга Павловна тут как тут. Подошла — спокойно так, будто случайно заглянула в наш взвод, улыбнулась и спрашивает:
— Ну, Степан Кузьмич, как твоя «куколка» себя чувствует?
— Хорошо, Ольга Павловна.
— Давай посмотрим.
Сняла повязку, осмотрела, осталась довольна. Палец-то опух, почернел, но сама рана была чистая и уже слабой пленкой по краям подернулась, лишь поврежденная косточка чуть кровоточила. Ольга Павловна засыпала рану порошком стрептоцида, приладила на кисть небольшую палочку вместо шины, крепко забинтовала и снова руку на перевязь:
— Пока обстановка позволяет, так носи. А дальше посмотрим.
(оз. Гардюс, 16 июля 1942 г.)
I
Это озеро с красивым и непонятным названием ничем не отличается от десятков других, усеявших голубоватыми разливами карту-верстовку на пути бригады. Та же вытянутость на северо-запад, те же берега — с запада высокие, лесистые, а с востока — пологие и болотистые. Густая кайма прибрежного ольшаника и слабая нитка безымянной речушки с вялым, едва заметным течением в сторону недалекого и просторного Маслозера.
Полуразвалившаяся избушка и давно не торенный зимник, петлявший вдоль реки, показывали, что озеро богато рыбой, а на его низинном берегу жители Железной Губы поддерживали когда-то сенокосные угодья. Теперь все пришло в запустение, и было видно, что человеческая нога уже много лет не ступала сюда.
И все же это озеро запомнилось каждому из участников похода. Дважды партизанская тропа выведет бригаду на его берега. Первый раз ранним утром 16 июля, когда бригада, полная сил, еще не обнаруженная противником и воодушевленная успешным четырехдневным переходом, остановится на привал на высоком северо-западном берегу среди светлого соснового бора. И потом снова, через двадцать пять дней, теперь уже голодные, обессилевшие и преследуемые партизаны едва доплетутся сюда, упадут в мокрый от дождя брусничник и, ползая по земле, станут жадно и ненасытно выгребать из-под жестких листьев полуспелые гроздья кислых ягод.
Так светлая лесная ламба и сохранилась в воспоминаниях как озеро радости и печали…
II
Две ночи бригада двигалась по просеке. Ровная, как стрела, просека уводила прямо на юг, у порогов перескакивала через реку Волому, под углом пересекала дорогу Лазарево—Пелкула и тянулась все дальше, словно бы и не было ей конца. Просека была давно не чищена, но все равно идти по ней было легко и спокойно. Мягкий, выше пояса ольховый подрост скрывал партизан. И в случае опасности с воздуха бригада могла в одну секунду раствориться, исчезнуть, стоило лишь упасть на землю.
