Ознакомительная версия.
Капитан JI.? Это же капитан из Сибири.
— Капитан JI. подробно рассказывал мне о вас…
Блондинка формулирует свои вопросы не очень последовательно, постоянно меняет тему разговора.
— У вас есть с собой фотография вашей жены?
— У нас есть для вас очень важное задание.
— Ваша жена красивая?
— Если вы сумеете завоевать доверие нашего шефа, он пошлет вас с фотоаппаратом в Германию!
— Вы рассказывали, что сочиняли лирические стихи?
— Вы же любите свою жену, почему же вы тогда не хотите отправиться с фотоаппаратом в Германию?
Но я не пришел в восторг, как это могло бы произойти еще несколько недель тому назад. Только представить себе такое: вырваться из тюрьмы ГПУ! Получить из рук русской Маты Хари фотоаппарат! Тебя тайно переправляют в Германию! Поехать в Берлин и там выложить на стол превосходный фотоаппарат со словами: «Его мне лично подарил папаша Сталин! Что скажете на это?!»
Дети! Дети!
Нет, нет и еще раз нет! Все это, разумеется, полная чушь! Я улыбаюсь с чувством превосходства. Включаюсь в эту слишком быстро проигрываемую пластинку.
— Вы спрашиваете меня о странных вещах. Люблю ли я свою жену? Вы ожидаете другого ответа: конечно, я люблю свою жену! Впрочем, я даже не знаю, обладаю ли я сам техническими способностями для выполнения вашего ответственного задания.
Мы оба вскочили со своих мест. Я, приведенный из тюрьмы немецкий военнопленный, со своей табуретки. Сотрудница шпионского отдела — со своего удобного кресла. Я очень взволнован.
— Извините! — сказала блондинка. — Я должна еще поговорить о вас с шефом. Сначала вы должны выполнить для нас более простые задания.
Прежде чем во время четвертой и последней беседы с блондинкой меня должны представить ее шефу, проходит добрый час. Нам уже нечего больше обсуждать.
— Ваша жена не работает? — начинает блондинка легкую беседу об общественных отношениях в капиталистическом государстве.
Я охотно верю ей, что она любит танцевать, как она мне говорит. Я снова чувствую себя так, словно я уже по ту сторону линии фронта.
— Танго? — спрашивает она.
— Да, танго! — отвечаю я.
Однако потом где-то открывается дверь. Блондинка что-то долго шепотом объясняет сердитому голосу за занавеской. Видимо, там стоят кровати.
Потом из-за занавески всего лишь на мгновение показывается мужчина в свитере. Он не произносит ни одного слова!
Я поднимаюсь со своей табуретки. Он не удостаивает меня даже взглядом!
Итак, я увидел человека, который мог бы послать меня в Германию. Мог бы! В моей душе что-то обрывается.
Мог бы? Да, так как блондинка истерично кричит:
— Часовой!
Должен появиться мой конвоир.
— Идите! — слышу я за спиной ее голос.
И вот я опять иду, заложив руки за спину. Через всю деревню. По разрушенному мосту. В тюрьму.
Еще в тот же день в сумерках кто-то будит меня, дергая за плечо:
— Давай! Давай! Давай!
Конвоир гонит меня бегом вдоль по улице. Перед домом блондинки мы останавливаемся. Она выходит на покосившуюся веранду. Что-то происходит.
— Гельмут Бон, верно? — кричит она с расстояния в десять метров.
Показывая на меня пальцем, она что-то взволнованно объясняет конвоиру.
— У меня не осталось больше перевязочных пакетов! — пытаюсь я обратить на себя внимание.
Она не отвечает.
Я слышу, как в темноте блондинка осыпает конвоира на веранде проклятиями и мольбами. Затем топает ногой. В ужасе она поворачивается на каблуке. Я еще замечаю, как она обнимает за плечи этого крестьянского паренька.
— Быстрей! Быстрей! Быстрей! — кричит она мне.
И мы с конвоиром, словно бегуны на длинную дистанцию, бросаемся прочь. Вон из этой деревни, в которой никто не обращает на нас внимания.
Мы останавливаемся только тогда, когда оказываемся в лесу на развилке.
— Черт знает что! — говорит конвоир и протягивает мне перевязочный пакет.
А вечер сегодня удивительно хорош, все небо усеяно яркими звездами.
Теперь, отдышавшись, мы идем уже совсем медленно. До той самой деревни, из которой блондинка забрала меня вот уже почти десять дней тому назад.
Но майора С. с его заданием «выявить среди тридцати военнопленных людей, представляющих для него интерес», уже нет на месте. Нас встречает с фонарем в руках один из его бритоголовых сотрудников, который приветствует меня как старого знакомого. Подсвечивая себе фонарем, он проводит меня в маленький сарай, где уже по-домашнему устроились другие военнопленные. Как же здесь тепло!
В углу стоит целый мешок с сухарями из кукурузной муки. О боже!
— Завтра утром нас отвезут на машине в госпиталь! — заявляют преисполненные надежд пленные и жуют сухари.
И я поеду вместе с ними! Как мне стало известно позднее, латыша из той тюрьмы они вскоре все же повесили.
И тогда я подумал: если мое предположение верно, что эта блондинка действительно спасла мне жизнь, то она сделала это не потому, что полюбила меня, изможденного, голодного военнопленного. И не потому, что решила спасти человека вопреки воле своего шефа, грозного офицера в свитере. Мол, «видишь, у меня тоже есть воля!».
Эта русская женщина спасла меня потому, что увидела во мне человека, пришедшего с Запада. Из страны, в которой равноправие женщины пока еще не поставлено в зависимость от того, как она работает, не разгибая спины, подчиняясь сейчас плану, так же как в прежние времена подчинялась пану.
Во время наших бесед она много узнала о жизни на Западе. Очевидно, она уже и раньше подозревала, что там женщинам живется гораздо лучше. Там женщины уделяют больше внимания своей внешности и умению себя вести. Все без исключения, а не только избранные!
Светловолосая сотрудница НКВД спасла мне жизнь.
Женщина, обращающая свой взор на Запад, — вот истинная покровительница пленных.
Я не представлял себе, что нас ждет впереди. Я лишь знал, что мне было хорошо в кузове грузовика с мягкой обивкой, в котором раньше, вероятно, перевозили мебель. Мы, пятнадцать или двадцать военнопленных, направленных в госпиталь, чувствовали себя так, словно ехали в отпуск.
В разрушенных Великих Луках нас выгрузили на центральной городской площади перед кирпичным зданием.
Военный госпиталь.
Все палаты были переполнены. Нас разместили в большой палатке, через двойные полотняные стенки которой лишь изредка задувал мартовский ветер. Хотя после долгих переговоров нас приняли только ближе к вечеру, для каждого из нас нашлась миска супа и кусок колбасы. Вчера, как нам сказали, давали даже пудинг.
На следующий день бородатый конвой снова вывел нас на улицу через арку главного входа и повел на железнодорожный вокзал. Высоко в голубом безоблачном небе были видны два длинных инверсионных следа: немецкие самолеты-разведчики дальнего действия.
— Я бы отдал год жизни за то, чтобы сидеть в кабине одного из них! — воскликнул кто-то.
Каждый из нас готов был чем-то пожертвовать, лишь бы улететь на этих немецких самолетах домой в Германию. Возможно, в этот момент они фотографировали нас с высоты нескольких тысяч метров. «Если бы это наверняка получилось, — подумал я, — то я бы отдал свою левую руку, чтобы улететь вместе с ними!»
Так много?
Да, так много!
При этом я не считал такую цену чрезмерной.
Некоторые из нас утверждали, что готовы были бы пожертвовать обеими ногами, лишь бы улететь домой. Другие согласны были на то, чтобы прожить всего лишь один год, но только дома, в Германии!
Мы рассуждали также о том, смогли бы эти два самолета забрать всех нас с собой, если бы им приказали приземлиться рядом с нашей колонной.
Нет, по нашим расчетам выходило, что пятерым из нас пришлось бы остаться. И каждый прикидывал про себя, кто бы были эти пять человек.
На вокзале в Великих Луках знавший всего лишь несколько немецких слов советский офицер, ехавший в отпуск, решил опробовать свой ломаный немецкий на нас, военнопленных. Я смог доставить ему огромную радость, когда сказал, что Эссен, мой родной город, разрушен так же сильно, как и Великие Луки. Он дал мне щепотку табака. Но потом что-то внезапно привело его в ярость. Он заявил, что если найдет мою жену в Германии, то изнасилует ее. Выхватив пистолет, он начал размахивать им и не успокоился до тех пор, пока не получил мой адрес.
В тот день мы так никуда и не уехали. На второй день нас отправили в товарном вагоне вместе с гражданскими в направлении города Торопец. Мы, пленные, сидели на полу. Над нашей головой полки прогибались под тяжестью солдат. Они ехали в отпуск. Всю дорогу они ругались между собой и играли на гармошке. Бедно одетые крестьянки и бородатые старики относились к нам с симпатией. Печально, что они тоже голодали.
Ознакомительная версия.
