– Юрка, как там?
– Полную топку льда нападало… – глухо отозвался Захаров.
– Ладно, тогда я спускаюсь…
Вернулся в караулку. Следом пришли сержант и Мэсел. Принесли какие-то грязные тряпки. В теплушке запахло мазутом.
– Что это?
– Буксы… – пояснил Шалов. – Мы увидели, как обходчик заглядывал в железные ящики, приделанные к колёсам. Там и нашли их.
– А почему буксы?
– Читать надо больше! – глубокомысленно изрёк Мэсел. – В книге про Заслонова, который у немцев эшелоны подрывал, партизаны вместо буксов песок в эти ящики засыпали, и поезда шли под откос…
– А если нельзя эти…ну, буксы из ящиков вынимать? Для чего-то они нужны?
– Если бы да кабы, в лесу выросли грибы! Цель оправдывает средства… Зажигай!
Пламя ярко полыхнуло, озарив лица склонившихся к топке. В трубе загудело, затрещало, и в считанные секунды она стала менять свой цвет – из чёрного в сиреневый, потом в тёмно-красный. Вскоре печка раскалилась добела, распространяя кругом запах горелого масла и тепло. С потолка началась настоящая капель. В разгоревшуюся печь подбросили уголь.
– Теперь не погаснет!
– А я что говорил! Раскочегарили! А то – буксы не надо брать! – восторгался собственной находчивостью Шалов.
– Ох ты, голубушка наша, – пьяно осклабился Мэсел и обхватил буржуйку, как любимую подругу.
– Стой, сгоришь! – закричали ему, но было поздно. Полушубок Мэсела задымил. К прежним запахам, царившим в теплушке, добавился запах горелой кожи.
Мэсела оттащили в сторону. Последствия его выходки были печальными – на новом полушубке образовались длинные чёрные подпалины.
– Привет прапорщику Нечитайло… – мрачно пошутил Кравец.
В это время состав дёрнулся и медленно пошёл вперед.
3
Тадам-дадам, тадам-дадам, тадам-дадам… Гремят на стыках колёса. Взвихривается снег. Свистит ветер. В распахнутой двери теплушки меняются, как на экране, пейзажи, сливаясь в один, ночной, где только белизна заснеженных полей, берёзы, зябкие огни полустанков да бессонные зеленоглазые семафоры.
– Кравец, закрой ворота! – голосом дистрофика из больничного анекдота оборвал идиллию Мэсел, высунувшись из караулки.
– Что? С горшка сдувает? – в тон ему спросил Кравец.
– Это у тебя один горшок на уме…
Насчет «горшка» Мэсел прав. С этой насущной проблемой караул столкнулся уже через несколько часов пути. Приспособления, именуемого «ночной вазой», «нужником» и т. д., в теплушке никто не предусмотрел. Даже ржавого ведра не оказалось. Прикинули – ну, малую нужду можно и в открытую дверь справить. А как быть с нуждой большой?
Начали экспериментировать.
– Штаны сни-май! – приказал Шалов.
– Ага, снимай! На дворе-то не месяц май! – блеснул остроумием Кравец и сразу попался.
– Курсант Кравец! По разделениям: делай раз, делай два!
– Да, что это такое, товарищ сержант? Опять я – крайний…
– Ты же сам говорил, что тебе надо…
– Ну, говорил…
– Тогда скидывай бриджи!
Кравец медленно расстегнул поясной ремень, пуговицы брюк, спустил их вместе с фланелевыми кальсонами. Крепко ухватился за руки Захарова и Мэсела, упёршихся ногами в дверной косяк, и выставил заднюю часть наружу.
Ветер хлестнул по ягодицам снежной крупкой, будто наждаком прошёлся. Кравец поднатужился. Безрезультатно. От непривычной и неловкой ситуации, под насмешливыми взглядами однокурсников, всю охоту как рукой сняло.
– Что, Данила-мастер, не выходит у тебя Каменный цветок? – изображая Хозяйку Медной горы, поинтересовался Мэсел.
– Не вы-хо-дит…
– Втягивай его обратно, а то он себе всё хозяйство отморозит! – распорядился Шалов. – Нэкст!
У следующего тоже ничего не вышло. Но выход был найден. Вчетвером (тут и Шалов подключился) отодвинули в сторону несколько ящиков с грузом и освободили узкий проход в дальний конец нежилой части теплушки. Пол застелили обрывками газет, и – импровизированный сортир готов. Но чтобы теплушка не превратилась в настоящий телятник, договорились, что каждый за собой будет убирать. Сделать это проще, когда «добро» застынет. Завернуть в те же газеты и сбросить удобрения на полосу отчуждения. Так, кажется, железнодорожники называют зону у откоса.
«Наверное, Мэсел вообразил, что я уединился для этого… – промелькнуло у Кравца, – Как объяснить этому олуху, что можно просто в одиночестве любоваться природой?»
– Выхожу один я на дорогу, под луной кремнистый путь блестит… – с выражением продекламировал он.
Мэсел скорчил постную рожу:
– Будешь умничать, без ужина останешься!
«Нет уж! Война войной, красоты красотами, а ужин по распорядку», – Кравец потянул на себя дверь теплушки. Тяжёлая и неподатливая на вид, она легко скользнула по обледеневшим пазам и захлопнулась.
Следом за Мэселом Кравец нырнул в караулку.
Она за время пути преобразилась, приобрела жилой вид – люди военные быстро обживаются на новом месте! Слева от входа, на гвоздях, погон к погону, шеврон к шеврону, как в казарме, висят шинели. Рядом – полушубки. Они теперь нужны только на остановках, и то не все сразу, а только два – для очередного часового и начальника караула.
В самой теплушке – рай земной, тепло и сухо – и всё благодаря «буржуйке», поначалу заслужившей столько нареканий. Прокалившись, она трещит ровно и весело, дымком, бликами создавая то самое ощущение жилья, которое дорого любому человеку со времени, когда далекий пращур придумал первый очаг.
На ровной поверхности «буржуйки» теснятся открытые консервные банки. В них – каша с тушёнкой. Шкворчит растопленный жир. Рядом в котелке закипает вода для чая. На фанерном ящике-столе – буханка хлеба. Ещё недавно она была такой застывшей, что штык-нож не брал. Побывав на плите, оттаяла и даже чуть-чуть подгорела, теперь источает ржаной сладковатый дух, от которого у Кравца заурчало в животе.
Кашеварить и топить печь они условились по очереди. В ней, само собой разумеется, не нашлось места только Шалову, хотя в уставе об этом ничего не сказано. По словам сержанта, выходило, что не положено начальнику караула заниматься «чёрной работой», это, мол, обязанность караульных свободной смены, то есть тех, кто сейчас не на посту.
Постовую ведомость Шалов составил по алфавиту. Первый – Захаров, за ним – Кравец и, наконец, Мэсел. Времени на смену каждому отвёл по четыре часа, а не по два, как в обычном карауле. Юркина смена пришлась на обустройство. В следующие четыре часа на всех остановках Кравец напяливал полушубок, срывал со стены автомат и выпрыгивал на насыпь. Задача часового – патрулировать вдоль вагонов, вверенных под охрану, наблюдать, чтобы к ним не приближались посторонние, и самое главное: не прозевать отправление и успеть забраться обратно в теплушку. Тепловоз трогался с места рывком и быстро набирал ход. По звёздам Кравец определил, что состав шёл на север. Почему именно на север – было неизвестно.
Странным образом курсируют воинские эшелоны. Если конечная точка пути, как записано в караульной ведомости, станция Капустин Яр (а это где-то за Волгоградом), то самая короткая дорога туда от Челябинска пролегает через Уфу и Куйбышев. Состав же почему-то идёт в другую сторону. Совсем как в дурацком анекдоте про лошадиную голову. Сидит на берегу рыбак, смотрит на поплавок. Вдруг выныривает лошадиная голова, спрашивает: «Далеко ли до города Парижу?» – «По течению – пять вёрст, против течения – пятнадцать». – «А мне всё равно. Я не доплыву!»
Короче, передвижение воинских грузов – тайна великая есть. Правда, по поводу крюка, который они сейчас совершают, у Кравца возникли некоторые предположения, которыми он за ужином поделился с товарищами. Мол, всё это для того, чтобы американцы со спутников не зафиксировали, куда движется секретный груз.
– Да, какие спутники? В ЦРУ все наши тайны и так знают! Это нас самих с панталыку сбивают! – со знанием дела заметил Мэсел и пододвинул Кравцу банку с кашей. – Ешь лучше, спутник американский!
4
Часовому на посту запрещено многое: пить, есть, курить, спать, читать, разговаривать с кем бы то ни было, кроме прямых начальников, оправлять естественные надобности…
Но никто не может запретить часовому думать.
Сколько всего передумал Кравец на посту номер один, у Боевого Знамени училища. Весь пост – три квадратных метра на площадке между первым и вторым этажами в штабе. Бархатные витые шнуры, подвешенные на бронзовых столбиках – это граница поста. А в самом его центре – училищная святыня, на постаменте, под стеклянным колпаком и сургучной печатью. Круглые сутки пост освещается лампами дневного света. Поэтому часовой у Знамени, скосив глаза, может видеть своё отражение в стекле, на алом фоне. Особенно нравилось Кравцу, чуть подвигав рукавом, наблюдать, как одна курсовка на нём превращается в две, а если колебания усилить, то и в три полоски. Для непосвящённых, курсовка – всего лишь нашивка на мундире, а для курсанта – свидетельство его статуса. Представишь, что ты уже на третьем курсе, и сердце замирает от восторга. Ведь старшекурсник – это не только человек, обладающий большей свободой, но и любимец студенток местных институтов. Для них каждый курсант с тремя курсовками – потенциальный жених. С первокурсником дружить – занятие неблагодарное: сколько ещё воды утечёт до его выпуска, тут и любовь пройти может. Да и с выпускником знакомиться – перспектива ненадёжная: он уже, как правило, имеет подругу или успел приобрести горький опыт дружбы с местными девчатами.
