Ознакомительная версия.
В те последние парижские ночи, когда Мари-Лора, прижимая к груди книгу, за полночь возвращается домой вместе с отцом, ей кажется, что в паузах между стрекотом насекомых она различает дрожание воздуха – как будто лед идет тонкими трещинками под чем-то слишком тяжелым. Как будто все это время город был лишь макетом отцовской работы, а теперь его накрыла тень огромной руки.
Она ведь думала, что будет жить с отцом в Париже до конца жизни. Что всегда будет сидеть после обеда с доктором Жеффаром. Что каждый день рождения папа будет дарить ей коробочку-головоломку и новую книгу, что она прочтет всего Жюль Верна и всего Дюма, а может быть, даже Бальзака и Пруста. Что вечерами папа всегда будет мурлыкать себе под нос, мастеря крохотные домики. Что она всегда будет знать, сколько шагов до булочной (сорок) или до ресторанчика (тридцать два), а утром в сахарнице всегда будет сахар для кофе.
Бонжур, бонжур.
Картошка на шести часах, Мари, шампиньоны на трех.
А теперь? Что будет теперь?
Вернер просыпается после полуночи и видит, что одиннадцатилетняя Ютта сидит на полу рядом с его кроватью. На коленях у сестры коротковолновый приемник, рядом лист бумаги с неоконченным рисунком – многооконным городом ее фантазий.
Ютта отнимает от уха наушник и щурится. В сумерках копна ее волос кажется светлее обычного – будто зажженная спичка.
– В Союзе девочек, – шепчет она, – нас заставляют вязать носки. Зачем столько носков?
– Наверное, рейху нужны носки.
– Зачем?
– Для ног, Ютта. Для солдат. Не мешай мне спать.
И тут, словно нарочно, младший мальчик – Зигфрид Фишер – на первом этаже кричит один раз, затем второй. Вернер и Ютта ждут, пока фрау Елена спустится по лестнице, успокоит его и в доме вновь воцарится тишина.
– Тебе интересны только математические задачки, – шепчет Ютта. – И радиоприемники. Разве ты не хочешь понимать, что происходит?
– Что ты слушаешь?
Ютта прижимает наушник к уху, складывает руки на груди и не отвечает.
– Ты слушаешь что-то, чего слушать нельзя?
– А тебе-то что?
– Это опасно, вот что.
Она зажимает пальцем другое ухо.
– Остальные девочки всем довольны, – шепчет он. – Им нравится вязать носки, собирать макулатуру и все такое.
– Мы бомбим Париж, – говорит Ютта громко.
Вернер еле перебарывает желание заткнуть ей рот рукой.
Ютта вызывающе смотрит на него. Кажется, будто какой-то невидимый сквозняк дует ей в лицо.
– Вот что я слушаю, Вернер. Наши самолеты бомбят Париж.
По всему Парижу люди упаковывают фарфор и убирают его в чуланы, зашивают жемчуг в одежду, прячут золотые кольца в книжных переплетах. Из музейных кабинетов забрали пишущие машинки. Залы превратились в упаковочные дворы, полы усыпаны соломой, опилками, кусками шпагата.
В полдень мастера вызывают в директорский кабинет. Мари-Лора сидит по-турецки на полу ключной и пытается читать свою книгу. Капитан Немо собирается вести профессора Аронакса и его спутников на подводную прогулку за жемчугом, но Аронакс боится акул, и, хотя Мари-Лоре хочется знать, что будет дальше, предложения на странице рассыпаются. Слова дробятся на буквы, буквы – на непонятные бугорки. Как будто у нее обе руки в толстых варежках.
Внизу, на вахте, сторож крутит настройку приемника, но слышны только хрипы и треск. Наконец он выключает приемник совсем, и на музей опускается тишина.
Вот бы это была головоломка, сложная игрушка, которую смастерил папа, задачка, которую можно решить. Первая дверь – кодовый замок. Вторая – щеколда. Третья откроется, если шепнуть в замочную скважину волшебное слово. Проползти через тринадцать дверей, и все снова будет хорошо.
В городе колокол на церкви бьет час. Затем половину. Папа все не возвращается. В какой-то момент по музею прокатываются несколько отчетливых ударов. Они идут из сада или с улицы, словно кто-то сбросил с облаков несколько мешков цемента. При каждом ударе в шкафах звенят тысячи ключей.
Коридор как вымер – ни шагов, ни голосов. Вторая серия толчков – ближе, сильнее. Ключи звенят громче, пол скрипит, и Мари-Лора вроде бы чувствует запах сыплющейся с потолка пыли.
– Папа?
Молчание. Ни сторожей, ни уборщиц, ни плотников, ни частого стука секретарских каблуков.
Они могут сутками маршировать без еды. Они заделывают детей каждой школьнице, которую встретят.
– Эй!
Как пугающе быстро коридор поглощает звук ее голоса!
Через мгновение слышны шаги, звон ключей и папин голос, зовущий ее по имени. Все происходит очень быстро. Он выдвигает большие низкие ящики шкафа, бренчит десятками связок ключей.
– Папа, я слышала…
– Поторопись.
– Моя книга…
– Лучше оставить ее здесь. Она слишком тяжелая.
– Оставить книгу?
Отец вытаскивает ее за дверь и запирает ключную. Снаружи волны паники расходятся по рядам деревьев, словно отголоски землетрясения.
– Где сторож? – спрашивает папа.
Голоса возле тротуара: солдаты.
У Мари-Лоры в голове все путается. Это гул самолетов? Пахнет дымом? Кто-то говорит по-немецки?
Отец перебрасывается несколькими словами с кем-то незнакомым и отдает ему ключи. Потом они выходят через ворота на улицу Кювье, пробираются между мешками с песком, или безмолвными полицейскими, или чем-то еще, недавно появившимся на тротуаре.
Шесть кварталов, тридцать восемь канализационных решеток. Мари-Лора пересчитывает их все. Из-за фанеры, которой отец забил окна, в квартире душно и жарко.
– Подожди немного, Мари-Лора. Потом я все объясню.
Отец запихивает что-то куда-то. Наверное, в свой холщовый рюкзак. Кажется, еду. Мари-Лора пытается определить по звукам. Кофе. Сигареты. Хлеб?
Что-то снова бухает, дребезжат стекла. В буфете звенит посуда. Мари-Лора подходит к макету и проводит пальцами по домам. Все на месте. Все на месте. Все на месте.
– Сходи в уборную, Мари.
– Мне не надо.
– Потом может долго не быть возможности.
Он надевает на нее зимнее пальто, хотя сейчас середина июня, и они быстро спускаются по лестнице. На рю-де-Патриарш Мари-Лора слышит далекий топот, словно идут тысячи людей. Она шагает рядом с отцом: в одной руке трость, другая держится за его рюкзак. Все начисто лишено логики, как в страшном сне.
Направо, налево. Между поворотами – длинные отрезки мостовой. Скоро они уже идут по улицам, где Мари-Лора точно никогда не бывала, далеко за пределами папиного макета. Она уже давно не считает удары палкой. Наконец они оказываются в толпе, такой плотной, что Мари-Лора чувствует идущий от людей жар.
– В поезде будет прохладней, Мари. Директор раздобыл нам билеты.
– А можно уже идти в поезд?
– Ворота закрыты.
От толпы тошнотворно разит волнением.
– Мне страшно, папа.
– Держись за меня крепче.
Он ведет ее куда-то в другую сторону. Они переходят шумную улицу и попадают в проулок, где пахнет, как в мокрой канаве. У отца в рюкзаке побрякивают инструменты, вдали безостановочно гудят автомобильные клаксоны.
Через минуту они снова утыкаются в толпу. Голоса эхом отражаются от высоких стен, пахнет мокрой одеждой. Кто-то выкликает имена в громкоговоритель.
– Где мы, папа?
– На вокзале Сен-Лазар.
Детский плач. Запах мочи.
– Здесь немцы?
– Нет, ma chérie.
– Но скоро будут здесь?
– Говорят, что да.
– А что мы будем делать, когда они придут?
– К тому времени мы уже будем в поезде.
Справа визжит ребенок. Мужчина дрожащим голосом просит толпу расступиться. Рядом женщина надрывно повторяет: «Себастьян? Себастьян?» – снова и снова.
– Уже ночь?
– Только-только начало смеркаться. Давай отдохнем. Не разговаривай, береги силы.
Кто-то говорит:
– Вторая армия разбита, Девятая в окружении.
Кто-то отвечает:
– Мы не выстоим.
Чемоданы скребут по плитам, тявкают собачонки, кондукторы свистят в свистки, какая-то большая машина чихает, заводясь, потом умолкает. Мари-Лора силится успокоить сосущую боль под ложечкой.
– Но у нас же билеты! – кричит кто-то позади.
Шорох переступающих ног. Истерика волнами прокатывается по толпе.
– Как это выглядит, папа?
– Что, Мари?
– Вокзал. Ночь.
Щелкает зажигалка. Мари-Лора слышит, как папа затягивается, чувствует запах сигаретного дыма.
– Попробую рассказать. Во всем городе темно. Уличные фонари и окна не горят. Иногда в небе движутся лучи прожекторов. Ищут самолеты. Вот женщина в халате. А у другой в руках стопка тарелок.
Ознакомительная версия.
