Паники добавило грозное «Ура!» наступающего штрафного батальона. Штурмовые колонны пронеслись по полю и ворвались в деревню, озаренную пожарищем. Выжившие немцы падали на колени, умоляли не стрелять. Пленных сгоняли к полуразрушенной мельнице на берегу мелководной речушки. С военнослужащими вермахта обращались прилично, с эсэсовцами не церемонились: били их прикладами, кулаками, получая от этого мстительное удовольствие, а если кто-то возмущался, то получал заслуженную пулю. Сопротивление оказывала лишь горстка эсэсовцев, собравшаяся вокруг хромого гауптштурмфюрера с перевязанной рукой. Они организованно отходили по центральной улице, прятались за вздыбленной техникой, огрызались автоматными очередями. На призывы прекратить эту дурость и сдаться отвечали руганью и плотным огнем. Кончилось тем, что отделению солдат пришлось отправиться в ближайший переулок, оттуда – на параллельную улицу, и минут через пять они забросали немцев гранатами и полили огнем из станкового ДШК. Никто не сдался. Немцы падали один за другим, а когда их осталось только трое, то не придумали ничего более умного, как закрыть собой от пуль раненного в обе ноги офицера…
– Ну и чего мы тут пляшем, как новорожденные лошадки? – беззлобно ухмыльнулся майор Трофимов, подъехав на где-то добытом велосипеде. – Бой еще не окончен! Живо зачистить всю деревню!
– Товарищ майор, а можно и нам на велики? – завистливо выкрикнул Хорьков. – Мы будем на них носиться, как пчелки!
– Отставить! – гремел комбат. – Велосипеды – только нам с замполитом и порученцам! А вам, голодранцам, много чести, перебьетесь! Ну, давайте, мужики, напрягитесь! Ведь не просто так бандитствуем – историю делаем!
– Причем у каждого своя история, – проворчал Рывкун. – И не делаем, а вляпываемся…
Снаряды пощадили юго-западную окраину деревни. В приземистом строении располагался немецкий госпиталь. Несколько снарядов разорвались у входа; горел санитарный автобус, пламя облизывало ступени крыльца, но быстро огонь не распространялся. Солдаты врывались в здание через окна, задние двери. Максим вскинул автомат… и опустил: с треском выбитого стекла из окна выпали две женщины в одеянии, чем-то напоминающем балахоны монахинь, но с красными крестами на косынках и груди. Подвывая от страха, они бросились в ближайшие кусты. Коренич прыгнул внутрь, пробился в коридор через темную подсобку. Электричество не работало – в здании горели фонари и свечи. Солдаты вламывались в помещения, временами пространство рвали автоматные очереди – палили для острастки, по темным углам.
Максим ворвался в небольшую комнату – по-видимому, кабинет врача. Стрелять не пришлось. За столом с поникшими плечами, в состоянии какого-то кататонического ступора, сидел мужчина с землистым лицом в окровавленном больничном халате, наброшенном поверх мундира. Он тупо смотрел в пространство перед собой. Слева от него стояла банка с горящей свечой, справа – полупустая бутылка шнапса. Сидящий медленно повернул голову, мазнул по Кореничу бесцветным взглядом, никак не выразив своего отношения к вторжению. Максим выхватил из кобуры, валяющейся на кушетке, вальтер на предохранителе (похоже, у немецкого офицера не было желания сводить счеты с жизнью), сунул за пояс. Офицер пожал плечами. По комнате плавал сивушный запах не слишком качественного алкоголя.
– Врач? – спросил по-немецки Максим.
Тот помешкал и кивнул. Затем расклеил губы и сипло вымолвил:
– Бруно Финклер, оберст-лейтенант медицинской службы… полевой хирург.
– Не СС? – перебил Коренич.
Подполковник презрительно усмехнулся.
– Вы не поверите – нет. Но в госпитале вместе с нашими солдатами проходят лечение солдаты ваффен СС. Мы не делаем различий, если человеку требуется медицинская помощь.
– Я знаю, что вы известные гуманитарии, – усмехнулся Максим. – Что охотно подтвердят узники концлагерей и миллионы замученных в Европе и СССР.
– Я врач, – пожал плечами Финклер, – думайте что хотите, мне уже все равно.
– Позволите? – кивнул Максим на бутылку.
Немец сделал удивленный жест.
– Да, конечно, кто же вам запретит… – молча проследил, как русский делает глоток, задумчиво произнес: – Вы не похожи на озверевшего русского «ивана», которыми нас запугали. Вы ведете себя как офицер, вы неплохо говорите по-немецки, у вас интеллигентное лицо…
– Оставьте комплименты, уважаемый, – поморщился Максим. – Для тех женщин, которые у вас еще будут, если не наделаете глупостей. А что касается советских солдат, то подавляющее их большинство неплохо воспитаны, умеют себя вести в приличном обществе и быть благородными. Сами вы варвары. Некогда мне с вами возиться, герр Финклер, поднимите повыше руки и выходите в коридор. Говорите при этом «Гитлер капут», солдаты вас поймут. Думаю, года через три вы с чистой совестью вернетесь в обновленную Германию.
– Уже уходите? – изумился немец. – Вы меня не расстреляете?
– А вы настаиваете? – Максим сухо улыбнулся и покинул кабинет Финклера.
В госпитале царил бедлам. Солдаты третьей роты прочесывали помещения, в которых ничто не мешало спрятаться живым и здоровым солдатам противника. Не весь персонал заведения покинул свои места в страхе перед русскими. В длинном помещении, где непосредственно располагался госпиталь, удушливо пахло медикаментами, гниющей человеческой плотью. Раненые лежали тесно – замотанные окровавленными бинтами (видно, кончился перевязочный материал), обреченные, равнодушные, восковолицые. Кто-то постанывал от боли, кто-то смотрел на топающих по проходу русских с деланым спокойствием.
Внезапно солдатам преградила путь медсестра, прямая как палка. Бугаенко отодвинул ее, приложив палец к губам – мол, не надо лишних слов, фрау, шли бы вы к дьяволу.
Тряслись от страха немки в форме медсестер, молодые, почти девчонки. Им задорно подмигивали Хорьков с Кибальчиком, но от этих знаков внимания девочек трясло еще сильнее. Среди раненых не было людей с оружием.
Снова коридор, вскрик за дверью, Максим ворвался, отбросив дверь ударом ноги… и замешкался, оторопев, за что потом долго винил себя. Распахнутые шкафы – когда-то в них лежали медикаменты, драная кушетка, стол и табурет, на который залезала фигуристая медсестра – приятные формы не скрывала даже мешковатая одежда. С трубы, протянутой под потолком, свисала веревка. Женщина, рыдая, просовывала голову в наспех повязанную петлю. Мешала косынка, путались золотистые густые волосы. Она судорожно воевала с веревкой, переминалась с ноги на ногу; табуретка угрожающе покачивалась.
– Эй, фрау, чего это вы тут надумали? – ахнул Максим, бросаясь спасать висельницу.
Он споткнулся о какую-то коробку, потерял еще время – женщина взвыла, тоскливо, душераздирающе, выбила из-под себя шаткую опору…
Она тряслась, болтая конечностями, глаза вываливались, пена текла по подбородку. Максим схватил ее за ноги, попытался поднять, чтобы женщина не задохнулась – но получил локтем по скуле, отпрянул, впечатленный болью, потом догадался, выхватил остро отточенную саперную лопатку, перерубил веревку…
Медсестра успела умереть – привлекательное личико сковала судорога. Максим положил ее на пол, не в силах оторвать взгляда от новоявленной покойницы. В комнату ворвался Борька Соломатин, быстро понял, что случилось, присвистнул.
– Ну, ни хрена себе, вот же задурили пропагандой – словно тут Аттила какой-то с востока идет… Ладно, пошли, – потянул он сослуживца за рукав. – В госпитале чисто, пусть лечатся, если смогут, не расстреливать же их тут всех. Пошли, говорю, мыслитель окаменевший…
Пропаганда Геббельса о зверствах русских на захваченных Красной армией территориях зачастую была правдивой. Максим сам видел это. В Померании, где полегло множество людей (бойцы так и шутили: помираем мы тут, в Померании), солдаты не были ни деликатны, ни миролюбивы с местными. Их можно было понять – потери были чудовищные, и население помогало гитлеровцам. В одном из городков, отбитом ценой колоссальных жертв, озверевшая солдатня ворвалась на узел связи, где работали несколько десятков молодых девушек. Радисток насиловали всем батальоном – грубо, жестоко, извращенно, в течение всего дня, и офицеры тоже присоединились. Девушек не выпускали, заперли в подвале. Если радистки молили о пощаде или пытались сбежать, их жестоко избивали, пытали… Советские солдаты вели себя хуже гестаповцев. Прекратилась эта вакханалия только после того, как батальон получил приказ немедленно выступать. Максим впоследствии видел этих парней – ошарашенных, пристыженных, не верящих в то, что натворили, не способных понять, что за демон в них вселился…
К двадцатому апреля третья оборонительная полоса была прорвана по всему фронту, и войска могли дальше наступать на Берлин. Двадцатого числа дальнобойная артиллерия 79-го стрелкового корпуса преподнесла подарок Гитлеру на день рождения: нанесла артиллерийский удар по Берлину. Орудия стреляли с предельной дистанции, снаряды долетали лишь до северо-восточных окраин города, но Жукову, стремившемуся обстрелять столицу раньше Конева, это было приятно. Части 3-й, 47-й, 5-й ударных армий уже приближались к восточным окраинам столицы. На юге группировки 1-го Украинского фронта вклинились в расположение противника и полностью отсекли группу армий «Висла» от группы армий «Центр». Танкисты генерала Рыбалко на всех парах приближались к Берлину с юго-востока. Не дожидаясь саперных частей, они форсировали Шпрее и взяли города Шпреевальде и Барут. Танкисты Лелюшенко осадили Потсдам на юго-западе, а потом пошли на соединение с частями 47-й армии 1-го Белорусского фронта, обходящей Берлин с севера – Сталин опасался, что западные союзники могут неожиданно появиться на западных окраинах города, а это было нежелательным, столицу Германии должна была взять только Красная армия. Вокруг 9-й армии генерала Буссе восточнее и юго-восточнее Берлина замыкалось второе кольцо окружения. Отступала, сохраняя видимость порядка, дивизия СС «Нордланд». Полк «Норвегия» и «Дания», набранный из скандинавских нацистов, бежал от Притцхагена, собирая по пути подразделения гитлерюгенда и остатки 18-й моторизованной дивизии.
Контратака танковых частей генерала Вейдлинга завершилась неудачей. Советские танкисты уже свыкались с обстановкой, проявляли смекалку. К немецким позициям, оборудованным в лесу, они не приближались, опасаясь фаустпатронов, и стреляли по верхушкам деревьев. Это было отличной тактикой: летящие сверху осколки массово поражали солдат, а разлетающиеся щепки рассекали кожу и застревали в теле. Если же приходилось вступать в бой на городских улицах, танкисты прикрепляли к башням кроватные матрасы с пружинами – тогда граната от фаустпатрона, попадая в танк, взрывалась раньше, чем достигала брони.
