А бригада уж идёт по квершлагу. Девяткин постукивает по стойкам крепления, поблёскивают тоненькие рельсы…
Латков с весёлым, но не добрым сокрушением говорит:
— Ох, и порода здесь, кремень, набрал наш товарищ Новиков обязательств, а до угля далеко, ой, далеко!
Котов сиплым басом поддерживает:
— Я днём слышал, маркшейдер говорил, хорошо б к декабрю, особенно при таком питании. Обещать, конечно, всё можно!
— Ясно, почему не обещать. У нас на заводе до войны поляк работал, у него поговорка была: «Обецянка-цацанка, дурному радость»,— подтверждает Девяткин.
— Откуда поляк? — спрашивает Брагинская.
— Думаешь, землячок?
— Нет, просто это у моего дяди такая поговорка была.
— А у моего дяди…— мечтательно произносит Латков, и, когда договаривает до конца, Брагинская вздыхает:
— О господи.
Девяткин смеётся.
— Глупый ты всё-таки, Латков,— говорит Иван Павлович.
Его внимательный, спокойный взгляд, пока они идут по коренному штреку, видит всё происшедшее за дневную смену… Вот тут бы надо подкрепить кровлю, верхняк подломился, в таких местах случается — купола выпадают… на разминовке перекос получился, а здесь боковое давление большое — ножка у рамы сломалась… ну, конечно, обещал начальник подвести в соседний квершлаг сжатый воздух, а труб не нарастили за дневную смену, где вчера остановились, там и стоят, да и не привезли труб с поверхности, правда, и на складе их не было, но обещали со станции привезти, может быть, грузовика не дали? Так. Зато кабель протянули, да что в нём пока толку, когда до сих пор не включили добавочную мощность, а энергии едва хватает для механизированных работ на первом горизонте — врубовки одни сколько энергии забирают…
Они сворачивают в квершлаг, и Девяткин говорит:
— Вот тут уж мы работали.
— Конечно, мы,— говорит Латков,— крепили на совесть, забутовка полная, рамы, как гвардия, стоят…— вот где-то в этом месте меня чуть породой не присыпало. Помнишь, Котов, как бурки отпалили, я и полез ремонтину ставить…
— Не помню,— отвечает Котов, чтобы позлить Латкова, хотя отлично помнит этот случай.
Он поворачивает к Новикову своё худое, суровое лицо, которое под нависшим сводом, в раме крепления, кажется ещё суровей, и говорит с одышкой:
— Вишь, я думал, сжатый воздух соседу подведут, а трубы даже по коренной не прошли, и не видно, чтобы подвели ни на поверхности, ни на рудничном дворе. И соседям плохо, и нам ерунда.
Новиков отвечает ему:
— А, всё замечаешь, болеешь за подземную работу.
Но Котов только нахмурился. Ему казалось, что не тем делом пришлось ему сейчас заняться: заведовал он приёмным пунктом в конторе «Заготптицы», вёл конторскую запись и вдруг в шахту попал… Вот Девяткин, тот до войны был рабочим на галалитовой {123} фабрике, точил корпуса для вечных ручек, потом на заводе пластических масс прессовщиком работал, штамповал технические детали. Кадровый рабочий, и тоже ведь в общежитии сказал:
— Ка-ак посмотрю я на эту кровлю, ка-ак подумаю, что над головой дома стоят, сосны растут, как подумаю, что мне туда спускаться, ох, Котов, не говори!
Котов, любивший говорить людям наперекор, ответил ему тогда:
— Боишься шахты, попросись на фронт добровольцем.
— Ну и что ж,— сказал Девяткин,— я не против.
Сейчас они шагали рядом, и оба поглядывали на широкую спину Новикова, бесшумной, лёгкой походкой идущего к забою. Странное чувство вызывал Иван Павлович в людях, работавших вместе с ним. В нерабочее время, казалось, не было человека мягче, добродушней, уступчивей. Вот и сейчас Латков всё время задирал его, спрашивал:
— Слышь, Новиков, ты вчера в конторе подписал, что к первому числу вроде до угля дойдёшь. А нас ты спрашивал? Сам хочешь дойти? Или как, ты с Моториным, секретарём парткома, вдвоём будете бурить?
И Новиков не сердился на приставания Латкова, лениво отвечал:
— С кем дойду до угля? Вместе с вами.
— А у нас по восемь рук, по четыре шкуры? — спросил Девяткин.
— Посмотри, что я в распределителе вчера получил, а потом обязательства давай,— добавил Котов.
— Чего мне твой паёк смотреть,— отвечал Новиков,— карточки у нас одинаковые.
— Вот то-то, что одинаковые.
— Нет, ребята, никак вы в толк не возьмёте, что подземная работа лучше всех,— сказал Новиков с кроткой убеждённостью.
— Так ты и не выезжай из шахты,— сказал Девяткин,— сиди здесь и всё.
— Нет, всё-таки есть в тебе, Новиков, административная струя,— сердито сказал Котов.
— Почему во мне административная струя,— обиженно сказал Новиков,— это ты ведь всё мечтаешь в контору перейти. А я всю жизнь рабочий. Вот вы б послушали, как рассказывал директор военного завода, надо танковые части формировать, а завод на полную мощность не могут пустить: угля не хватает. Ждут нашего.
— Это мы понимаем, вчера уже слышали,— сказал Котов и спросил у Брагинской: — А страшно в шахте, вдруг завалит? Останется у тебя сирота.
Брагинская ничего не ответила.
Латков посмотрел на два огонька, мерцавшие вдали, и проговорил:
— Гляди, Нюра Лопатина и Викентьев уже в забой пришли. Вот уж сознательные, дальше некуда, вроде бригадира.
50
Близость угольного пласта всё больше чувствовалась во время работы проходчиков. Уголь словно сердился, свирепел, что люди подбираются к нему, собираются его растревожить. То и дело во время бурения происходили лёгкие выбросы газа, и вода, которой промывались бурки, с шумом выплёскивалась в забой, иногда выбросы были так сильны, что вместе с водой выстреливало кусочки породы.
В кровле образовалось суфлярное выделение {124}, и невидимая струя рудничного газа с лёгким, тревожащим душу, свистящим шорохом вырывалась на штрек. Когда к этому месту рабочие подносили аккумулятор, видно было, как стремительно вылетают из трещины поблёскивающие чешуйки сланцевой пыли. Когда Нюра Лопатина приблизила к этой трещине свой белокурый волос, он затрепетал, словно кто-то подул на него. Седоусый газовый десятник перед началом работы пришёл в забой замерить газ, и пламя в его индикаторной бензиновой лампе зловеще набухало, росло; шахтёры переглядывались, а десятник веско спросил:
— Видишь, товарищ Новиков?
— Отчего ж не видеть, вижу,— спокойно отвечал Новиков,— есть там уголёк, дышит.
— Понимаешь?
— Отчего ж не понимать, на верном направлении бурим. Вот что,— проговорил он, обращаясь к Девяткину и Котову,— прежде чем бурить шпуры, зададим мы глубокую разведывательную бурку на ручном станке, дренажик сделаем, а там уж пойдём бурить для отпалки. Так вернее будет.
Вентиляционный десятник сказал:
— Правильно, так и начальник вентиляции велел. Спешить — людей смешить.
— Смешить бы ничего,— сказал Новиков,— а вот губить зря людей, совсем даже глупо.
Брагинская спросила:
— Это опасно, Иван Павлович?
Он пожал плечами. Что отвечать ей? Всяко бывает. Вот работал он на западном уклоне жаркой и тяжёлой шахты Смолянка II, там случались внезапные выделения газа, при которых забой засыпало на десятки метров, под самые верхняки; сотни тонн угольной пыли и штыба, словно из огромной пушки, выстреливало на штрек. Конечно, опасно. Засыпет, откопают через неделю. Такие забои охрана труда закрещивала, прекращала в них работу. Работал он на проходке шахты 17–17-бис в Рутченковском рудоуправлении. Вот уж где были суфляры! Газ выл так, что человеческого голоса не слышно! Выбросы при бурении такие были, что щит у бурильного станка в щепки разбивало! И ничего ведь — пробурился на пласт. А тут, что ж сказать, ручаться нельзя, может вдруг так ударить, что стойку выбьет, не то, что белокурый Нюрин волос шевельнёт. Ведь всё-таки подземная работа, недра земли, а не конфетная фабрика. «Это опасно?» Ну что ответишь? Там, где младший брат, похуже. А она, точно поняв по неохотному пожатию плеч, по молчаливой усмешке Новикова ход его мыслей, смущённо сказала:
— Правда, где муж мой был, не спрашивали — опасно или не опасно.
Новиков оглядел лица притихших рабочих, каждый задумался о своём в эти минуты подземной тишины, оглядел незакреплённую часть забоя, хмуро нависшую кровлю, поблёскивавшую недобрым графитным блеском породу, поглядел на бурильный станок, на порожняк, подогнанный для откатки породы на штрек, на заготовленный, сладко пахнущий сыростью и смолой крепёжный лес, сказал негромко и точно нерешительно:
— Ну что ж, пожалуй, придётся нам поработать.
Неслышно, тихо, медленными, как будто неохотными движениями подошёл он к бурильному станку, стал проверять ход механизма. И все находившиеся в забое оглянулись на него, словно он, их запевала, потихоньку окликнул их, не голосом окликнул,— приглашал подтянуть удивительную, без слов и без звука песню, самую простую, самую старинную народную песню — хоровую, артельную работу.
