class="v"> ту песню запомнил я.
Немцы усилили стрельбу, но заглушить пение не смогли и после этого чуть-чуть притихли. Под шум репродукторов на плацдарм переправились легкие танки — английские «валентайны» с русскими танкистами. Машины тихо приблизились к переднему краю и затаились в кустах.
А на рассвете, когда плацдарм дремал, окутанный туманом, подошли ударные роты и заняли исходные позиции. В тумане одна фигура привлекла к себе внимание Крылова: где-то он уже видел такую же спину, слышал такой же голос: «А ты, чертяка, чего вылез?»
— Максимыч! — вырвалось у него.
Человек повернул голову, остановился и тут же исчез, потому что туман пронзила пулеметная очередь. Движение возобновилось, но того, который повернул голову, больше не было.
— Знакомый? — спросил Костромин.
— Показалось…
Вскоре Гришкин принес завтрак и письмо от Феди Бурлака. Отвоевался Федя, да и хватит уж с него. Из старых друзей у Крылова на войне оставался один Саша — может быть, даже шел рядом.
А Саша действительно был рядом. Если бы за завтраком ходил Крылов, то пятнадцать минут тому назад он встретился бы с Сашей.
Но теперь на мосту Саши уже не было. Тяжело раненный осколками снаряда, он упал на настил, который укладывал своими руками. Саперы перенесли Сашу в укрытие, позвали санитара. Пришла Лида Суслина.
Во время перевязки он не проронил ни звука. А когда Лида кончила и его положили на носилки, он нашел в себе силы улыбнуться:
— Ничего, не первый раз…
Сашу и тяжелораненого сержанта Митяева перенесли в кузов грузовика, и машина медленно выехала на дорогу в тыл.
— До свидания, Саша, поправляйся! — взволнованно говорила Лида.
С плацдарма тянулись раненые. Она опять перевязывала окровавленные тела. Но вот, наконец, передышка — Лида зашла в землянку, присела на край нар. Тело ныло от усталости, мысли тоже были усталые. Она подумала о Саше, потерявшем много крови, о Косте, погребенном в братской могиле, об отце, скончавшемся через месяц после возвращения домой, о брате, пропавшем без вести, о многих-многих однополчанах, погибших на фронтовых дорогах. Как-то само собой подумалось и о Левке Грошове. Странно: одни — здесь, всего насмотрелись, а другие — там, учатся, работают и ничего этого не знают.
Лида откинулась к стене, закрыла глаза. «Как мама-то теперь одна? Хоть бы Сережка отозвался. И как это я раньше не встретила Сашу, мимо ведь проходила. Может быть, и Женя Крылов где поблизости. Здесь непросто кого-нибудь увидеть…»
* * *
В тумане танки подползли к траншее — один стал метрах в десяти от орудия — и затихли в ожидании сигнала.
Когда взлетели ракеты, плацдарм ожил, и разом загремела левая сторона реки.
— К орудию! — скомандовал Костромин.
Крылов приник к панораме. Пехота сдвинулась с места — он видел перед собой шевелящиеся спины, но все его внимание было поглощено немецкой траншеей. Снаряды, дружно летевшие с левого берега, разрывались не в ней, а за ней, в лесу. Дьявольская траншея оставалась нетронутой, и из ее бойниц бешено вырывались язычки пламени: пулеметы хлестали в комья человеческих тел. Крылов вбивал снаряд за снарядом в эти бойницы. Его сорокапятка была здесь главной артиллерией, потому что калибр танковой пушки, стрелявшей в два раза медленнее, чем сорокапятка, уступал калибру его орудия. Крылов расстрелял все осколочные — пятьдесят штук, пять ящиков. Оставались подкалиберные, бронебойные и картечь. Картечь — это неприкосновенный запас на случай особой нужды. Такой нужды не было.
— Хорош. Вилов, за Сафиным. И снаряды везите!
Вилов побежал к переправе, теперь обыкновенному мосту через реку, запруженному повозками и артиллерийскими упряжками с дивизионными орудиями.
Танки уже гудели впереди. Плацдарма больше не существовало, но этот клочок присожской земли стоил дорого: здесь пали сотни людей в новых шинелях — сотни новобранцев из освобожденных от оккупантов районов. Крылов видел, как неумело они поднимались в атаку, как скучивались в низинках.
Полк двинулся на запад. Батальон уже не отличался от взвода, но живые шагали дальше, и война откатилась от Сожа. Минует год-другой, полая вода затянет илом воронки, летом в них зазеленеет трава, и попробуй тогда догадайся, что происходило здесь осенью тысяча девятьсот сорок третьего года.
За Сожем войска расползлись по дорогам. Куда-то повернули танки и артиллерия, а пехота вступила в большое, покинутое жителями гомельское село и затерялась в нем.
Сорокапятки поставили на огородах — без пехотного прикрытия: на него не хватало людей. Передний край здесь держали одни расчеты.
Немцы контратаковали с опушки леса. Наступил тот крайний случай, когда можно было расходовать снаряды, напоминающие охотничий патрон. В таком патроне — множество дробинок, каждая летит пулей.
Стрельба картечью похожа на чихание, ствол почти не откатывается, но тот, кто придумал картечь, знал, что делал. Сорокапятка чихнула десять раз — запас картечи кончился, — столько же чихнули соседние орудия, и немцы уже отползали назад, к лесу, а сорокапятчики хлестали их осколочными без колпачка. Появился Сафин с винтовкой, Гришкин уже стрелял из автомата, и Ушкин стрелял. У орудия оставались лишь Крылов и Вилов.
Так закончился этот странный бой. Повтори немцы вылазку, и сорокапятчикам нечем было бы обороняться. Но немцы осторожничали, хотя и не уходили с опушки леса.
А где Костромин? Старший сержант сидел на земле и зажимал руками рану. Его наскоро перевязали, увели за село, сдали санитарам.
— Ничего, старший сержант, ничего! — говорил ему на прощанье Сафин. — Жить будем, не помирать!
* * *
Загорелась первая изба, за ней вторая, третья, будто кто-то бегал по селу с факелом и жег на выбор. Пожары начинались одинаково: сначала от соломенной крыши тянулась вверх тонкая струйка дыма, потом вспыхивал огонек, расползался по крыше, охватывал весь дом.
Это село было завидно добротным, когда сорокапятчики вступили в него. Просторные дома обросли пристройками, наличники с резьбой, а иные дома резьба кругом опоясывала — теперь село пожирал огонь. Рушились крыши, потолки и стены, ненасытно свирепствовало пламя, а с опушки леса в крыши упорно вонзались трассирующие пули. Это была бессмысленная, ничем не оправданная жестокость.
Вот желтые трассы устремились к очередной жертве — добротному пятистенному дому. После третьей пули появился дымок, через четверть часа огонь бушевал вовсю, а с высокого крыльца тихо спускалась старая женщина. Выглядело это почти нереально: охваченные бешеным пламенем дома, неистовство разрушения и — плавные, медленные движения старухи в длинном темном платье.
Женщина шла к дороге. Соображала ли она что-нибудь?
— Бабка, стой! Убьют! — Крылов бросился ей наперерез, но трассирующая пуля опередила его. Старуха плавно опустилась
