Вера Глебовна подняла голову, подумала…
— Нет, наверное, не зря… Я так много увидела за этот день… И сожженные деревни по дороге, и немецкие трупы, и этого немца, и это кровавое небо… Потом я узнала вас, Таня, узнала, что скрасили вы Андрею последние дни, получила переданный им поцелуй… Нет, я все это должна была увидеть. Все, все… И не зря была эта дорога в Бородухино. Теперь я знаю, что сказала бы Андрею, но что делать… его нет…
— А вдруг они вернутся? — прошептала Таня.
— Нет, Танюша, не вернутся они… Всегда на рассвете возвращались, а сейчас вечер уже… И отдыхать нам пора, — сказала хозяйка.
— Да, я пойду, — поднялась Таня. — Отдыхайте, Вера Глебовна. Утром загляну. Если завтра в Москву надумаете, провожу вас на станцию, в поезд усажу. Я ведь тоже в Москву собираюсь. Хочу на заводе работать, который снаряды делает или еще какое оружие. Тогда заходить к вам буду.
Вера Глебовна ничего не ответила, только привлекла Таню к себе и поцеловала. Эта деревенская девчушка вдруг стала ей родной и близкой.
— А я ждать его буду, — неожиданно прошептала Таня. — Знаю, у него есть девушка в Москве, но неизвестно еще, кто крепче ждать будет.
— Нет у него, по-моему, никого…
— Нет, есть… Говорил. Но я все равно ждать буду… Вы знаете, он меня только один раз и поцеловал, когда ночью уходил. Видно, почувствовал, что насовсем они уходят… Вот этот поцелуй я и передала вам…
— Спасибо, Танюша, — тоже прошептала Вера Глебовна, провожая ее до двери.
Хозяйка постелила Вере Глебовне на своей кровати, сказав, что сама на печке будет, теплее там, да и любит она на печке.
Вера Глебовна давно не ложилась в постель при таком тепле. Она разделась до белья и даже могла не натягивать одеяло до самого горла. Телу было свободно и легко, а на душе, как ни странно, было спокойно, и это не был мертвящий покой отчаяния, а какое-то тихое примирение со всем, хотя и безмерно было разочарование, что не увидела сына. Она прислушивалась к дальнему гулу фронта и думала — переменилось что-то в ее сердце, и не напрасна была эта дорога в Бородухино. Нет, не напрасна.
Она проснулась от негромкого стука в дверь и сдержанного шепотливого разговора, в котором разобрала слова хозяйки…
— Смилостивился господь над вами…
Она открыла глаза, приподнялась и увидела — в проеме двери большой, неуклюжей тенью стоял Андрей! Она зажмурилась, не веря, боясь верить. Потом опять раскрыла глаза — Андрей все так же стоял в двери, не шевелясь, и шумно, прерывисто дышал.
— Не может быть! — вскрикнула она, вскочила с постели и бросилась к нему.
Диск автомата, висящего на шее Андрея, больно ударил в грудь, а потом обжег промерзшим железом. Она прижалась к нему и не могла говорить. Лицо Андрея пылало жаром, а от разгоряченного тела пахнуло едким мужским потом, запахом ремней и железа, которым увешана была его одежда.
— Это я, мама… — сказал он.
— Лампу сейчас зажгу, посмотрите друг на друга, а то какое свидание в темени, — прошептала тетя Нюша.
И в свете медленно разгорающейся керосиновой лампы Андрей, которого она пока только ощущала руками, лицом, прижатым к его подбородку, и телом, начал лепиться в бликах колеблющегося света, и она, все еще не верящая, что это не сон, глядела на его темное лицо с выпирающими скулами, огрубевшее, резковатое, может, потому что было небритое и сильно похудевшее, ставшее еще больше похожим на лицо мужа, глядела, замирая от счастья, которое сдавило горло и не давало вымолвить ни слова…
— Скажи, это правда? Это ты? — смогла наконец сказать она.
— Я, мама… Разреши, я разденусь, — он осторожно высвободился из ее объятий и с облегчением стащил с шеи автомат, расстегнул пояс с висевшими на нем дисками и гранатами в чехольчиках, скинул ватник, снял ушанку, потом подшлемник и шагнул к столу, к свету.
— Ты совсем вернулся? Я хочу спросить — вы все вернулись?
— Нет, мама, один… Мы сейчас в двадцати километрах отсюда. Стоим в лесу. Ротный позабыл вещмешок, ну и послал меня. Вернее, я сам вызвался. Я чувствовал, мама, что ты здесь.
— И ты прошел сейчас двадцать километров?!
— Я на лыжах, подумаешь… Мама, через полчаса я должен обратно.
— И опять двадцать километров?… — ужаснулась Вера Глебовна.
— Ерунда. Я пробежал бы и сто. Как ты добралась, мама?
Вера Глебовна рассказала и про попытки добиться пропуска, и про Киевский вокзал, и про обещание Батушина, и про Эрика… Андрей свернул огромную самокрутку из махорки и курил частыми, глубокими затяжками, поглядывая на нее из-под бровей своими серыми глазами, в которых появилось что-то новое, незнакомое ей, как незнакома была и его манера говорить отрывисто, короткими фразами, да и сам голос был не похож на прежний, стал ниже и хрипловатее.
— Танюша больше меня верила в твое возвращение и не позволила нам раскупоривать бутылку… — сказала она, накидывая на себя платье.
— Ты познакомилась с нею? — живо спросил Андрей.
— Да… — Она помолчала, а потом спросила: — Это серьезно, Андрей?
— Сейчас все серьезно, мама, — как-то веско ответил он.
— Ты бы… сходил за ней, — не сразу предложила она.
— Она… не помешает нам? — спросил Андрей, сделав уже непроизвольное движение к двери.
— Конечно, нет.
— Сиди, сиди… Схожу я, — вступила в разговор тетя Нюша, отойдя от печки, которую затопила, чтоб согреть воды. — Сиди с матерью, мало ли что надо вам без людей переговорить.
— Спасибо, тетя Нюша, — он опустился на стул.
Вера Глебовна достала консервы и передала вино Андрею, чтоб он раскупорил бутылку. Он ударил ладонью по донышку бутылки, а потом зубами вытащил высунувшуюся пробку. Задрав гимнастерку, вынул из кожаных ножен, прикрепленных к брючному ремню, кинжал с деревянной ручкой, похожий на финку, и стал вскрывать банку со шпротами. Она с притаенным страхом смотрела на холодное стальное лезвие с красноватыми, словно кровь, бликами от лампы, которым уверенно и ловко орудовал сын.
— А зачем… это? — тихо спросила она, уже понимая наивность и ненужность своего вопроса.
Андрей не ответил. Вскрыв банку, отодвинул ее на середину стола и спросил:
— Тебе рассказала Таня про немцев?
— Хозяйка говорила.
— Сволочи, мать… — он запнулся, покраснел и виновато улыбнулся, переменив сразу разговор: — Каким чудом у тебя сохранились шпроты? Сто лет не ел? — он подцепил кинжалом одну и бросил в рот.
Пожалуй, это был единственный мальчишеский жест, напомнивший ей прежнего Андрея.
— Как Москва, мама? Много разрушено?
— Нет. Правда, около нашего дома разорвались две бомбы. Одна — на Божедомке, вторая — у твоей школы. Нас здорово тряхнуло, но стекла остались целы.
— У моей школы? — воскликнул он. — Что же они, гады, в школу метились?
— Да, именно. Там теперь пункт формирования.
— Знали, значит… А про встреченного немца Таня рассказала?
Вера Глебовна не знала, говорить ли ему о том, что и она его повстречала, будет же беспокоиться, и решила не говорить.
— Да, — кивнула головой.
— Мама, а бомбоубежище близко от нашего дома? Ты уж ходи туда…
— Дома спокойнее, Андрей.
— Все наши ребята уже воюют, наверно?
— Да… На Киевском встретила Ирину…
— Ирку Фоминову?
— Да… Она в армии.
— Да ну! Хотя она такая… боевая была. Значит, и девчонки идут. Молодцы!
Вера Глебовна чувствовала, что говорят они все не о том, что надо о главном, но никак не могла начать, не зная — с чего. И сказала обычное:
— Ты очень изменился, Андрей… И такой худой…
— Сбросили в эшелоне дальневосточный жирок, — засмеялся он. — Но я сильный, мама… Ты знаешь, нас здорово вооружили, много автоматов. Видишь, — показал он на ППШ. — В диске семьдесят два патрона. Сила! Я уверен — погоним немца. Мы же — кадровики, да еще дальневосточники! Подготовочка у нас дай боже!
— Андрей, не забывай, что ты у меня один… — вырвалось у нее.
Андрей посмотрел на нее, нахмурил брови и сказал мягко, по очень серьезно:
— Мама… милая, мне надо помнить больше о другом.
— О чем, Андрей? — не поняла сразу она, а поняв, похолодела, сердце куда-то упало, и на какие-то секунды все поплыло в глазах. С трудом она превозмогла себя и подняла голову — Андрей смотрел на нее твердым взглядом, даже слишком твердым, в котором почудилась ей некая фанатичность, испугавшая ее так же, как и слова — "надо помнить о другом".
Вошла тетя Нюша с Таней. У Тани сияли глаза и дрожали губы в счастливой улыбке. Андрей поднялся, как-то мимоходом, смущенно прихватил ее руку, когда она шла к столу, пожал, и в этой скупой ласке увиделось Вере Глебовне настоящее, и ее тронуло, что они оба покраснели и застеснялись.
— Чуяла я, чуяла… — прошептала Таня, садясь за стол.
— Садитесь… Покормить его надо, — сказала хозяйка и поставила на стол чугунок с картошкой.
