«Сотрудницы социальной помощи полицейского управления (набережная Жевр) готовы принять необходимые меры при наличии запроса». Их было двадцать, этих сотрудниц; тогда, в 1942 году, они входили в состав службы по охране несовершеннолетних при жандармерии. Это было самостоятельное подразделение, возглавляемое сотрудницей в офицерском чине.
Я раздобыл фотографию двух из них, сделанную в то время. Две женщины лет по двадцать пять. На них черные — или темно-синие? — пальто и пилотки с эмблемами, на которых видны две буквы «П» — Префектура полиции. Та, что слева, брюнетка с волосами почти до плеч, держит в руке сумочку. У той, что справа, похоже, накрашены губы. За спиной брюнетки на стене можно разглядеть две таблички. На верхней написано: «Социальная помощь». Под надписью — стрелка. Под ней — еще одна надпись: «Прием с 9-30 до 12–00». Нижнюю табличку наполовину скрывает голова брюнетки в пилотке. Можно прочесть только:
«Отдел ин…
ИНСПЕКТОР»
И ниже, под стрелкой: «Правый коридор, дверь №…»
Нам никогда не узнать номер этой двери.
Что же все-таки произошло между пятнадцатым июня, когда Дора была в участке квартала Клиньянкур, и семнадцатым, которым датирована «Служебная записка для мадемуазель Соломон»? Отпустили ее из полиции с матерью или нет?
Если предположить, что она ушла из участка и вернулась вместе с матерью на бульвар Орнано — это недалеко, пройти пешком по улице Эрмель, значит, за ней пришли через три дня, когда мадемуазель Соломон связалась с сотрудницами социальной помощи с набережной Жевр.
Но мне почему-то кажется, что все было не так просто. Я часто хожу по улице Эрмель в ту и в другую сторону, к Монмартру и к бульвару Орнано, и, сколько ни закрываю глаза, не могу представить, как Дора с матерью идут по этой улице к своей гостинице солнечным июньским днем, будто просто гуляют.
Я думаю, что 15 июня в полицейском участке квартала Клиньянкур была запущена машина, и ни Дора, ни ее мать уже ничего не могли поделать. Так уж повелось, что детям нужно больше, чем их родителям, и, столкнувшись с невзгодами, они дают куда более яростный отпор. Далеко, очень далеко позади оставляют они отцов и матерей. И те уже не могут их оградить.
Какой беззащитной перед полицейскими и мадемуазель Соломон, перед сотрудницами социальной помощи из полицейской префектуры, перед немецкими предписаниями и французскими законами, наверно, чувствовала себя Сесиль Брюдер, живущая «в условиях крайней нужды», с желтой звездой и мужем в лагере Дранси. И как же она, вероятно, терялась перед Дорой, строптивицей, которая пыталась, и не один раз, порвать сеть, накрывшую ее вместе с родителями.
«Учитывая, что это уже вторичный побег, представляется целесообразным поместить девочку в воспитательный дом для трудных подростков».
Быть может, из полицейского участка квартала Клиньянкур Дору отвели в тюрьму предварительного заключения при полицейской префектуре, как было заведено. В таком случае ей знакома была большая камера с зарешеченным окошком под потолком, нары, матрасы, на которых лежали вповалку еврейки и проститутки, «уголовницы» и «политические». Ей были знакомы клопы, и вонь, и надзирательницы, устрашающею вида монашки в черном с синим покрывалом на голове — сестры, от которых не приходилось ждать милосердия.
Или ее доставили прямо на набережную Жевр — прием с 9-30 до 12–00? И она шла по правому коридору до той самой двери, номера которой я никогда не узнаю.
Как бы то ни было, 19 июня она села в тюремную машину, в которой уже сидели пять девушек, примерно одних с нею лет. А может быть, этих пятерых захватили по пути, в других участках. И вскоре машина привезла их к заставе Лила, на бульвар Мортье, где находилась тюрьма Турель.
В Турели сохранились тюремные списки за 1942 год. На папке написано: ЖЕНЩИНЫ. В списки заносились имена заключенных по мере поступления. Это были женщины, арестованные за подпольную деятельность, коммунистки и — до августа 1942-го — еврейки, нарушившие немецкие предписания: о появлении на улицах после восьми вечера, о ношении желтой звезды, о переходе демаркационной линии, запрет на пользование телефоном, на велосипед, на радиоприемник.
Вот запись, датированная 19 июня 1942 года:
«Поступили 19 июня 1942.
439. 19.6.42. 5е Брюдер Дора. 25.2.26. Париж, 12-й. Франц. подданная. Бул. Орнано, 41. J. хх Дранси 13/8/42».
Далее следуют имена пяти девушек, ровесниц Доры, поступивших в тот же день:
«440.19.6.42. 5е Винербетг Клодина. 26.11.24. Париж, 9-й. Франц. подданная. Ул. Муан, 82. J. хх Дранси 13/8/42,
1.19.6.42.5е Сгролиц Зелия. 4.2.26. Париж, 11-й. Франц. подданная. Ул. Мольера, 48. Монтрей. J. Дранси 13/8/42.
2.19.6.42. Израилович Рака. 19.7.24. Лодзь. ин. J. Ул. (неразборчиво), 26. Передана нем. властям, партия от 19/7/42.
3. Нахманович Марта. 23.3.25. Париж. Франц. подданная. Ул. Маркаде, 258. J. хх Дранси 13/8/42.
4.19.6.42.5е Питун Ивонна. 27.1.25. Алжир. Франц. подданная. Ул. Марсель-Семба, 3. J. хх Дранси 13/8/42».
Жандармы присваивали каждой заключенной регистрационный номер. У Доры — 439. Что означает 5е, я не знаю. Буква J- это «juive», еврейка. «Дранси 13/8/42» приписано почти везде: 13 августа 1942 года триста евреек, еще находившихся в Турели, были отправлены в лагерь Дранси.
19 июня, в четверг, в тот день, когда Дору привезли в Турель, всех женщин собрали после завтрака во дворе бывшей казармы. Прибыли трое немецких офицеров. Еврейкам от восемнадцати до сорока двух лет было приказано построиться в ряд, лицом к стене. Один из немцев, у которого был полный список заключенных-евреек, провел среди них перекличку. Остальных заключенных отправили в камеры. Шестьдесят шесть женщин, разлученных с товарками, заперли в большом пустом помещении, где не было ни коек, ни даже стульев, и держали там три дня — у двери, сменяясь, дежурили жандармы.
В воскресенье 22 июня, в пять часов утра, за ними приехали автобусы, чтобы отвезти в лагерь Дранси. В тот же день они были депортированы в составе партии заключенных более чем в девятьсот человек. Впервые среди высланных из Франции были женщины. Маячившая где-то вдалеке угроза, о которой предпочитали не говорить и о которой временами даже забывали, стала для евреек в Турели реальностью. И Дора первые три дня заключения жила в этой гнетущей атмосфере. В то воскресное утро, когда еще не рассвело, она вместе с остальными узницами видела в окно, как увозят шестьдесят шесть женщин.
Восемнадцатого июня или девятнадцатого утром какой-то полицейский чин составил ордер на заключение Доры Брюдер в Турель. Где это было — в участке квартала Клиньянкур или на набережной Жевр? Ордер, выписанный, как положено, в двух экземплярах и непременно заверенный печатью и подписью, следовало вручить конвоирам тюремной машины. Интересно, этот чин, ставя свою подпись, понимал до конца, что он делает? Но что с него взять, ведь он каждый день подписывал множество бумаг, да и место, куда отправляли девушку, с легкой руки полицейской префектуры, называлось совсем не страшно: «Центр размещения поднадзорных лиц».
Мне удалось узнать имена нескольких женщин, которых увезли в то воскресенье, 22 июня; Дора видела их, когда прибыла в Турель в четверг.
Клод Блош было тридцать два года. Ее взяли на авеню Фош, когда она шла в гестапо в надежде узнать что-нибудь о своем муже, арестованном в декабре 1941-го. Она пережила войну — единственная из той партии заключенных.
Жозета Делималь, двадцать один год. Клод Блош познакомилась с ней в тюрьме предварительного заключения при полицейской префектуре; в Турель их доставили в один день. Клод вспоминает, что Жозете Делималь «тяжело жилось до войны; другие хоть черпали силы в воспоминаниях о счастливых днях, а у нее и этого не было. Бедняжка совсем пала духом. Я поддерживала ее, как могла… В камере, где женщины спали по двое на одной койке, я добилась, чтобы нас не разлучали. Мы не расставались до Освенцима, где она вскоре сгорела от тифа». Вот то немногое, что я знаю о Жозете Делималь. А хотелось бы узнать о ней побольше.
Тамара Исерли. Ей было двадцать четыре года. Студентка-медичка. Ее арестовали у станции метро «Клюни», за то что она носила «под звездой Давида французский флаг». В ее удостоверении личности — оно уцелело значится, что жила она в Сен-Клу, улица Бузенваль, 10. У нее было овальное лицо, светло-каштановые волосы и черные глаза.
Ида Левина. Двадцать девять лет. Сохранилось несколько ее писем родным, которые она писала из тюрьмы предварительного заключения, потом из Турели. Последнее письмо Ида выбросила из вагона на станции Бар-ле-Дюк, железнодорожники подобрали его и отправили по назначению. В нем она пишет: «Я не знаю, куда нас везут, но поезд едет на восток, — наверно, мы будем очень далеко…»
Эна — я буду звать ее только по имени. Ей было девятнадцать. Ее арестовали за ограбление квартиры — вдвоем с подругой они украли пятьдесят тысяч тогдашних франков и драгоценности. Наверно, она мечтала уехать на эти деньги из Франции, убежать от нависших над ее жизнью опасностей, Ее судили по уголовной статье и дали срок за ограбление, но посадили не в обычную тюрьму, а в Турель, так как она была еврейкой. Я бы на ее месте тоже пошел воровать. Ведь и мой отец в 1942 году ограбил с дружками склад шарикоподшипников компании СКФ на авеню Гранд-Арме; они даже раздобыли грузовики, чтобы доставить товар в свою нелегальную лавочку на авеню Ош. Немецкие предписания, законы правительства Виши и газетные статьи низвели их до статуса неприкасаемых и уголовных преступников, — значит, они были вправе не считаться с законом, чтобы выжить. Они могут гордиться собой. И я люблю их за это.
