Воннигер улыбнулся.
— Вольхольц, что скажете об этом плане? Вольхольцу не хотелось отвечать первым. Он громко откашлялся.
— Ну что ж, — заговорил он, — на первый взгляд, этот план, пожалуй, теоретически довольно надежен, однако, на мой взгляд, существует много факторов, которые определенно в той или иной мере препятствуют его осуществлению.
— Полковник Брейтханд? — спросил Воннигер.
— Я уже выразил свое мнение достаточно ясно, — ответил Брейтханд, — попросив отстранить меня от командования, герр генерал.
— Боже правый, — произнес Воннигер. — Полковник фон Лейдеберг?
— По-моему, герр генерал, этот план является результатом очень странных и совершенно непрофессиональных представлений Немецкий солдат славится своими боевыми качествами, но он не шимпанзе. Отнюдь. Горы в данном районе труднопроходимы, и даже будь они преодолимы для современной армии, то полностью свели бы на нет фактор внезапности.
Воннигер обратил взгляд на Ганса.
— Это майор Винтершильд, герр генерал, — сказал рассерженный Грутце, — только что прибыл к нам с Восточного фронта.
— Вот как? — произнес Воннигер. — И каковы же ваши взгляды, майор Винтершильд?
Ганс гордо выпрямился и ответил с подобающим фанатизмом:
— В России мы узнали, что все возможно, герр генерал.
— Даже поражение, — кисло сострил Воннигер. Брейтханд засмеялся.
— Поражение? Никак нет, — ответил Ганс. — Мысль о поражении там ни разу не приходила в голову.
— С каких пор?
— С начала боевых действий, герр генерал.
— Вы меня удивляете. Скажите, положение все еще очень тяжелое?
— Тяжелое, но наши войска воспринимают это как вызов, и они выйдут из него с честью, несмотря на испанцев, герр генерал.
— У вас были испанцы?
— Так точно, герр генерал.
— Плохие солдаты?
— Никудышные, герр генерал.
— У меня были две румынские дивизии. Я тоже воевал на Восточном фронте — три месяца назад оттуда. Сражались румыны замечательно, — великодушно добавил Воннигер. — Они находились совсем рядом с Румынией. Кажется, мы несколько раз сильно их подвели. А теперь, Грутце, я хочу поговорить с вами. Думаю, наших друзей можно отпустить. Нужно принять все меры, чтобы, когда мы будем вынуждены отойти от Кассино, наш отход не превратился в беспорядочное бегство.
— Отход куда? — спросил ужаснувшийся Грутце.
— К Арно. К Флоренции. Примерно на шестьсот километров, — спокойно ответил Воннигер.
И тут Ганс заметил, что Бремиг улыбается ему.
«Все погибнет, — писал отцу Ганс, — если некоторые господа, которых я не назову до нашей победы, не будут немедленно казнены как предатели. Не могу писать о том, что знаю, дорогой папа, сейчас ни на чью честность полагаться нельзя. Собственно говоря, осложнения эти того типа, которые возникают в ту минуту, когда становится ясно, кто герой, а кто трус. Возможно, настало время сообщить Г. кое-что из того, о чем я писал, так как тому, кто постоянно помнит о Фюрере и Фатерланде, мучительно видеть, до чего хитроумны и как ужасны предательства, которые я наблюдал в действии. В конце с любовью и поцелуями мутти, Мопсель и Ханнеле, с крепким объятьем тебе, я торжественно заверяю вас, что поражение невозможно».
— Кажется, на фронте какие-то осложнения, он даже хочет, чтобы мы сообщили о них Гельмуту, — сказал полковник супруге.
— Слава Богу, он жив, — ответила фрау Винтершильд.
— Однако заканчивает письмо гарантией, что поражение невозможно. Я верю ему, я доверяю ему больше, чем знакомым, с которыми ты видишься в мясной лавке.
— Мальчик фрау Ольмен майор. Конечно, она не может знать, что он думает в действительности, но говорит, между строк читается — положение очень тяжелое, — сказала фрау Винтершильд. Она смирилась с самым худшим и не хотела тешить себя иллюзорным оптимизмом.
— Мой сын тоже майор, и я ему верю, — упрямо сказал старик, набивая табаком трубку.
— Что бы ни случилось, — добавила его жена, — во всем будут винить тыл. Всегда говорят, что мы, те, кто беспокоится, почти не получая вестей, подводим мальчиков на фронте.
До второй недели мая ничего особенного не происходило, если не считать доверительного письма генерала Воннигера другу из генштаба. В письме содержался совет немедленно сместить с должности генерала Грутце, которого Воннигер называл «совершенно некомпетентным, генералом-партийцем наихудшего разбора, упрямым, тщеславным и чудовищно глупым». Грутце тоже написал доверительное письмо, адресованное влиятельному члену партии в должности младшего секретаря, где советовал немедленно сместить с должности генерала Воннигера, которого называл «сущей свиньей, бабником, щеголем, пагубным для наших идеалов». Еще одно доверительное письмо написал полковник фон Лейдеберг. Оно было отправлено фельдмаршалу фон Вицлебену, имевшему земли, граничащие с владениями Лейдеберга. Полковник ходатайствовал о смещении с должностей и Воннигера, которого называл слишком уж молодым, и Грутце, которого обозвал солдатским ругательством. Старый полковник Винтершильд, исполняя свой долг, написал Гельмуту Больману, разумеется, доверительно, приправив неопределенность в письме сына неопровержимыми доказательствами, которые выдумал сам. Больман так и не ответил тестю.
Вицлебен написал Лейдебергу: «Ах, дорогой друг, если б это были единственные наши беды!». Младший секретарь письменно обещал Грутце, что немедленно начнется расследование, однако оно так и не началось. Офицер генштаба в ответном письме поздравлял Воннигера с усердием и вопрошал: «Что мы можем сделать?».
Эти словесные битвы прервало наступление союзников, от которого потянуло приближением конца. Ганс мог призывать как угодно громко, Грутце мог выкрикивать приказания сколько душе угодно — легионы в их распоряжении были призрачными.
Шестнадцатого мая их часть хваленой линии Густава к югу от реки Лири была прорвана. Семнадцатого генерал Воннигер, повинуясь командующему армией, издал приказ о всеобщем отступлении. Восемнадцатого польские солдаты водрузили свой красно-белый флаг на развалинах монте-кассинского монастыря, а британцы вошли в этот городок. Другие подразделения Восьмой армии перерезали Виа Казилина на пути немецкого отступления к Риму.
Генерал Воннигер во время отступления успешно исполнял свои обязанности, и его арьергард, возглавляемый Грутце, который метался туда-сюда, обливаясь слезами, держался хорошо. Однако двадцать третьего мая положение осложнилось, союзники нанесли удар с плацдарма высадки в Анцио по правому флангу немцев. Бросили в бой столько самолетов, что небо колебалось, как застрявший диапозитив в волшебном фонаре. Все окна, все ограждения от ветра на много миль вокруг дрожали, издавая звук клацающих зубов, и нервы у всех были расшатаны,
В то время как Ганс вел своих людей в этом медленном отступлении, британские и американские самолеты преспокойно появлялись в небе и беспрепятственно поливали их пулеметным и ракетным огнем, будто любовно поглаживая пальцами землю по головке.
— Wo sind unsere Flieger?[10] — пронзительно вопил Ян, дошедший до последней точки. Бремиг угрюмо объяснил ему, где именно. Двадцать пятого мая на дорогах было выведено из строя более тысячи ста немецких машин, и капитан Ян погиб в бою.
Первого июня исчез молчаливый капитан Шерф, специалист по остготам. Пропал без вести, предположительно погиб.
Четвертого июня в половине седьмого вечера авангард союзников вошел в Рим.
К двадцатому июля положение относительно стабилизировалось. По сведениям генерала Воннигера, большая часть немецкой армии неравномерно растянулась между Марина ди Пиза и Флоренцией по рубежу реки Арно. Натиск союзников после фантастического продвижения вперед был в то время не особенно сильным. Ганс участвовал в тяжелых арьергардных сражениях, главным образом в холмах Тосканы, где местность особенно удобна для оборонительных боев, и после полутора месяцев упорных боевых действий оказался в деревушке Сан-Рокко аль Монте, в нескольких милях к северо-востоку от Флоренции. Вся дивизия Грутце находилась тогда не на передовой.
Ганс устроил себе штаб в фермерском доме, всего в нескольких сотнях метров к северу от деревушки, на дороге в Борго Сан-Лоренцо. Владельцем дома был синьор Буонсиньори, коренастый, грузный, бывший мэр, гроза семьи, радушный хозяин для незнакомца. Однако нельзя сказать, что он был особенно рад принимать угрюмого, мигающего немецкого офицера, который постоянно сидел в раздумье за столом, обхватив голову руками. Это вынужденное совместное проживание уже было омрачено неприятным инцидентом. У Буонсиньори был пес, очаровательный, потешный гибрид далматского дога и сеттера, он явно состоял в близком родстве со всеми собаками в деревне и носил кличку Фольгоре — Молния. Этот пес, столь же умный, сколь и дружелюбный, подбежал трусцой к сидевшему Гансу и, пытаясь снискать расположение нового гостя, ткнулся носом ему в руку, что выражало просьбу погладить. И получил за свои старания жестокий пинок. Надо сказать, что Ганс тогда был сам не свой и, поняв, что сделал, жалел о своем поступке. Потом он прилагал все усилия, чтобы подружиться с собакой, но Фольгоре лишь смотрел на него горьким взглядом обиженного ребенка и понуро уходил, оставляя Ганса ломать голову над загадкой ничего не выражающего хвоста.
