Ознакомительная версия.
— Но меня уже давно отстранили от руководства абвером и вообще от каких-либо полезных дел.
— Вас понизили, знаю. Тем не менее вы все еще возглавляете экономическую разведку и контрразведку.
— Тебе, оказывается, многое известно…
— Время от времени я очищаю днище от ракушек, поднимаю перископ и осматриваю ближайшую акваторию. Чтобы знать, что там, в зоне всплытия.
— На сей раз ты всплыл не совсем удачно; можно сказать, не вовремя.
— Но то, что мне хочется сообщить, важно не для абвера, а лично для вас, адмирал. И не заставляйте старого краба исповедоваться по телефону, я в принципе не терплю этот вид общения.
— Тогда приезжай. Но не сюда, а в мой загородный дом, записывай адрес: Времени у меня, правда, будет немного, тем не менее… — Даже самому себе адмирал боялся признаться, что появление фрегаттен-капитана было лишь поводом для того, чтобы поскорее убраться из этого осточертевшего кабинета.
— Яволь! Всплываю…
Положив трубку, Канарис тут же вызвал машину и покинул свой кабинет с такой поспешностью, словно спасался от воздушного налета или уходил от врывающихся в вестибюль здания вражеских десантников.
Оказавшись дома, он тут же велел служанке приготовить кофе, бутерброды и проследить, чтобы на столе были сухой вермут, шотландский виски и вишневый ликер. Он хорошо помнил, что подобные коктейли Брефт обожал.
— Ничего вишневого у нас в доме не осталось, — суховато заметила служанка, величественно подтягивая свой двойной подбородок.
— Тогда любой ликер, какой еще найдется.
— Сейчас в доме вообще мало что осталось, сеньор адмирал. Как можно сотворить такую великую войну — и так обеднеть на ней, сеньор адмирал?
— Ты о чем это, Амита?
— Почему все остальные — Геринг, Борман, Шелленберг и прочие — на ней разбогатели, а вы обнищали до того, что смогли купить этот дом, эту вашу виллу Грюневальд, как любит называть ее ваша супруга, только благодаря тому, что удачно продали ее личную, очень дорогую скрипку?
— Только не вспоминай о скрипке! — покачал головой Канарис и поморщился так, словно пытался утолить зубную боль. — Только не о ней. Все, что мне надлежало выслушать по поводу ее продажи, я уже выслушал от Эрики.
— Ваша супруга была слишком снисходительна к вам, — тут же вынесла вердикт Амита.
— Она? Снисходительна?!
— От этого все ваши беды и ваша бедность. Будь вы моим мужем… — начала было она, однако, наткнувшись на иронично-суровый взгляд адмирала, умолкла, демонстративно прикрыв рот рукой.
— К твоему счастью, я этих слов не слышал, — резко обронил он, оставаясь верным своему жесткому правилу: пресекать какие-либо попытки Канарии влезать в дела его семьи и пытаться женить на себе.
— Я всего лишь хотела сказать, что ваша бедность способна шокировать любого. Что такое просто невозможно понять.
— Меня она тоже порой шокирует, — признался адмирал.
— А еще странно, что в бедности оказалась ваша супруга, Дочь фабриканта Карла Ваага.
— Провинциального фабриканта, — уточнил Канарис, — с провинциальными доходами и провинциальным мышлением. Вот только тебе, Амита, знать все это не положено. С ужасом думаю о том, какие сведения ты выдашь, когда попадешься в руки русским или англичанам.
— Пусть молят Господа, чтобы я им не досталась, — отрубила Амита, демонстрируя стареющему адмиралу былую элегантность своей походки.
Сразу же после покушения на фюрера Канарис отправил Эрику с двумя дочерьми к родственникам в Баварию, подальше от Берлина. Он, естественно, понимал, что при желании Мюллер достанет их и там, но все же рассчитывал, что гестапо не станет рыскать по горным баварским селам, в одном из которых, у дальних родственников своей матери, нашла приют супруга опального адмирала.
Вспомнив о ней, Канарис как можно сдержаннее, но вполне официально предупредил Амиту:
— Никогда больше не заводите разговор о моей бедности, фрау Канария. О войне и моей бедности. Вас это не касается, вы ничего в этом не смыслите.
Здесь, на вилле Грюневальд, Канарис пребывал лишь с адъютантом, полковником Йенке, и этой служанкой. Но полковник вместе с двумя агентами абвера, на которых Канарис все еще мог положиться, поехал в Баварию, составив личную охрану Эрики и ее дочерей, без которой адмирал попросту не решился бы отправить их в столь далекий и опасный путь. Но когда на вилле отсутствовали супруга и адъютант, Амита пыталась заменить их обоих, а посему становилась несносной.
— И никогда больше не буду, — воинственно заявила она, давая понять, что сдерживать свое слово не намерена. — Но скажу так: если вы не собираетесь встретить свою старость совершенно нищим, вам придется сотворить еще одну, теперь уже по-настоящему большую войну.
— Как прикажете, сеньора Канария, — грустно согласился адмирал, давно определивший для себя, что у нее свои собственные представления о войне и ее предназначении.
— Самое мудрое, что вы могли бы сделать сейчас, адмирал, это уехать на родину предков, — совершенно не восприняла его легкомыслия Амита Канария.
Медленно, неуклюже повернувшись, словно огромная, не в меру располневшая заводная кукла, она вышла из кабинета, и, глядя ей вслед, адмирал вновь, уже в который раз, с горечью отметил, как сильно она постарела и располнела. Как всякий обиженный ростом мужчина, он отказывался воспринимать таких женщин. Адмирал уже давно намеревался уволить ее, наняв женщину помоложе, но так и не решился. Он все еще был привязан к ней, однако это уже перестало быть привязанностью к женщине. Так привязываются к некогда приблудившейся к дому, но давно состарившейся беспородной дворняге.
«Родина предков!.. — раздраженно проворчал Канарис. — Знать бы, где она, эта родина и эти предки!»
По сведениям, которые адмиралу удалось собрать о своих предках, один из них оказался греком, заброшенным в начале XVIII века на Канарские острова. Именно там он вскоре и принял фамилию Канарис. Затем более близкие предки перебрались в Италию, а уже оттуда — в Германию, на Рейн. Так кем он должен считать себя — германцем, греком, канаро-испанцем или кем-то там еще?! И к каким берегам его должно было тянуть?
* * *
— Родина предков… — вновь, теперь уже более благодушно проворчал адмирал, переходя в небольшую комнатку по соседству с рабочим кабинетом. Эта комнатушка скорее напоминала каюту старого капитана, решившего превратить свое пристанище в некое подобие корабельного музея, нежели жилую комнату на вполне престижной вилле. — А что делать человеку, для которого этой самой родиной предков может служить половина Европы?! Слава Богу, что хоть обошлось без турецкой крови. Впрочем, кто знает…
Амита Канария была для него чем-то вроде талисмана молодости. Они познакомились весной 1917 года в Испании, спустя несколько месяцев после того, как Канарису удалось добраться туда из Чили. Да, из далекого, забытого Богом Чили, у берегов которого в марте 1915 года команда «Дрездена» сама затопила свой крейсер, на борту коего будущий адмирал мечтал дослужиться до его капитана.
Вспоминать об этом происшествии Канарис не любил. Он всегда считал, что решение командира пустить на дно свой крейсер, дабы он не пал жертвой английского броненосца «Глазго», было проявлением трусости. Ведь даже поврежденный, «Дрезден» все еще мог дать англичанину бой, чтобы погибнуть вместе с экипажем. Нет, такой войны он, адмирал Канарис, не понимал. Впрочем, это были его личные представления. Что же касается команды крейсера, то она искренне благодарила командира за спасение.
Канарис всегда старался выдерживать свою службу в пределах характеристики, выданной ему в свое время командиром крейсера «Бремен». Именно на борту этого корабля Вильгельм отправился в свой первый трансатлантический рейс к берегам Латинской Америки и в сентябре 1908 года получил первый офицерский чин — лейтенанта, сопровожденный рекомендательной характеристикой: «Хорошая военная подготовка и умение ладить с людьми дополняются скромностью, послушанием и вежливостью». Иное дело, что младший комсостав и матросы очень быстро обнаружили у Канариса омерзительное пристрастие к подслушиванию и подглядыванию, поэтому ко вполне сносному прозвищу Маленький Грек вскоре прилипло гаденькое Слухач-Доносчик. Услышав его впервые, Канарис не на шутку испугался, поскольку знал, как жестоко и бесследно умеют расправляться моряки с теми, кто посмел восстать против их корабельного братства. Однако ему повезло: особого террора по этому поводу команда ему не устраивала. То ли потому, что не воспринимала его всерьез, то ли выяснилось, что на поверку от пристрастия Маленького Грека к подслушиванию и информированию командования никто особо не пострадал. Замечать стали еще меньше — только-то и всего.
Ознакомительная версия.
