Танечка оглядела своих подруг.
— Ну как, девчата?
— Придется простить, что с ней поделаешь, — отозвалось несколько голосов.
— Счастье твое, Женька, что ты быстро выдергала… — Танечка нерешительно улыбнулась. — Прощаем…
Глубокий вздох вырвался у многих жуковских девчат. Они радостно зашумели, а некоторые принялись обнимать гостей.
— Не хочу прощенья, — громко сказала Женя. Какое-то время, казалось очень долгое, слышна было, как стрекотал в траве потревоженный кузнечик.
— Женька! Что ты, дурочка! — испуганно вскрикнула одна из жуковских девушек, а другая негодующе и тревожно шепнула:
— Показатели-то снизят…
Женя отстранила подруг так резко, что монисты ее зазвенели, и повернулась к Танечке:
— Пиши акт.
Танечка отрицательно покачала головой. Женя вздохнула, исподлобья посмотрела на Катю.
— Коли может так быть, щоб показатели не трогать — будьте ласковы. Тильки дивчата не должны срама терпеть. Я звеньевая, на мне и ответ. Мне одной будет наказание. Не треба прощения. Сама не хочу.
— Ты как в мысли мои глядела, — засмеялась Катя. — Показатели-то, пожалуй, не тронем, а за халатность… Как думаете, девчата, за такое дело стоит по комсомольской линии выговор дать?
Все — и головлевские и жуковские — с молчаливым сочувствием поглядывали на Женю.
— Стоит, — глухо ответила она.
Кате хотелось крепко расцеловать ее, но она сдержалась. Стараясь придать голосу строгость, сказала:
— Если до конца уборки не случится у тебя таких промахов, совсем выговора не будет, а случится, то уж не обижайся, Женя.
Она оглянулась на Танечку.
— Все с этим вопросом?
— Все, — поколебавшись, ответила та.
— Тогда поцелуйтесь, морды противные. Два месяца дуются.
Девушки со смехом потащили Женю и Танечку друг к дружке. Рассмеявшись, они обнялись.
Со стороны льняного поля налетел ветер и, прохладной волной пробежав по лужку, зашуршал в пшенице.
— Вот и у нас близенько к Днепру такой же ветер! — воскликнула Женя. Она взволнованно повела взглядом. — Коли б все, що полюбила тут, с чем душой породнилась, взять бы все — и Катю и вас всех — да в мое село ридное. Вот так бы взять… — Она широко раскинула руки: сцепив их, прижала к груди. — Тогда б сердцу ничего больше не треба було. — Она засмеялась сквозь слезы. — Ну, а як це неможно, тогда начнем писни спивать. Подходит, Катюша?
— Подходит, — растроганно отозвалась Катя. — Запевайте.
Глава восьмая
Зимин приехал в МТС через полторы недели. Ходил по двору, долго и придирчиво осматривая тракторы, потом часа два разговаривал с директором. Из конторы вышел один и направился в глубь двора.
Федя разбирал мотор. Секретарь сел рядом с ним на опрокинутый ящик; разговор завязался легко, по душам. К концу беседы оба остались довольны друг другом.
Федя пошел проводить секретаря до ворот.
Прямо за дорогой начиналось поле, отлого спускавшееся к густому лесу. За зеленой стеной пшеницы голубел лен, и там по меже продвигались телеги с бочками. Парни, управлявшие лошадьми, были без рубах. Натягивая вожжи, они молодецки что-то выкрикивали, и к ним со всех сторон бежали девушки с ведрами, лейками.
— Катина армия, — сказал Зимин, удовлетворенно оглядывая поле.
— А где она сейчас, «гроза комсомольская», которой вы меня пугали? — словно между прочим, спросил Федя. Все эти дни он безрезультатно звонил в райком. Ответы были одинаковы: «Нет и не была». И лишь один раз сказали: «Была и опять уехала».
— Что это ты, молодой человек, о «грозе» скучаешь? — рассмеялся Зимин.
Федя вспыхнул и не нашелся, что ответить.
— Не смущайся, друг, я сам «люблю грозу в начале мая», — сказал Зимин, протягивая ему на прощанье руку.
Поужинав поздно вечером, Федя разделся и лег с книгой в постель, но сосредоточиться мешала гармонь, игравшая во дворе.
Под окном послышались шаги, и грубоватый женский голос спросил:
— Механик тут, что ли, квартирует?
— Здесь, войдите.
В комнату вошла женщина лет сорока пяти. Лицо у нее было простое, бесхитростное.
— Это ты механик-то? — спросила она недоверчиво и, получив утвердительный ответ, покачала головой. — Уж больно бедны твои хоромы-то — стол, стул да кровать. Придут два человека сразу — и сесть негде. Как сам голый, так и квартира.
Она достала из-за пазухи конверт.
— Катя вот прислала.
Федя вынул из конверта листок бумаги и прочел:
«Федя! Надеюсь, у тебя уже есть программа курсов. Пришли, пожалуйста. Если сможешь, приезжай завтра в Певск. У меня в планах — Зимина „проветрить“. Рано утром у меня бюро, а потом — на Волгу. Подходит? По-моему, подходит. Катя».
Наискось была сделана приписка:
«Только сейчас видела Зимина. Он называет тебя Федей, а это значит, что ты ему понравился. И еще это значит, что ты у нас одними тракторами не отделаешься. Такой уж Зимин человек. На тех, которые ему больше нравятся, он больше и работы взваливает».
— А где она сейчас?
— У нас, в Покатной.
— Вы что же — колхозница?
— И колхозница и нет. Семья у меня в колхозе, а сама в Певске. В обоих райкомах работаю.
— В обоих райкомах?
— Да, уборщицей.
— А-а… Так вы и есть тетя Нюша?
— Откуда знаешь? — удивилась женщина.
— Три дня назад я с вами по телефону разговаривал.
— Ага-а… — протянула тетя Нюша. — За день-то другой раз со многими говорить приходится. Разве упомнишь! Ну, личность было бы видать, тогда бы еще туда-сюда, а то голос один. По нему только и можно что различить мужика от бабы. От тебя Кате-то что передать? Планы, что ли, какие тракторные прихватить?
— Планов пока нет, тетя Нюша, есть наброски, но в них, кроме меня, никто не разберется.
— А переписать… долго?
— Не очень.
— Ну, ежели не очень, так обожду.
Федя пододвинул ей стул, а сам сел на кровать и придвинул к себе чернильницу.
— Не торопись, разбористей пиши, — сказала она, облокотившись на стол. — Что-то я гляжу: чем ученее человек, тем хуже пишет. Другой раз подберешь с пола бумажку, смотришь на нее — и никакого понятия. Заучиваются, что ли?
— Бывает, и заучиваются, — засмеялся Федя.
— А вы говорите, говорите, — сказал он, заметив, что тетя Нюша строго поджала губы и стала разглядывать пустые стены. — Переписывать — это разговору не мешает.
— Да чего же говорить-то?
— Ну, мало ли чего… Расскажите, как живете. О Кате расскажите, как работает она.
Тетя Нюша улыбнулась.
— Живем — нечего бога гневить — не хуже других. Нужды ни в чем не испытываем. И я-то в райкомах теперь не из-за нужды — привыкла. Выходной день другой раз придет — длинным покажется. Хлопот, известное дело, и по дому много, а все как-то не то. Веселей в райкомах время-то идет… В одном месте ежели все время — примелькается, а тут в райкомах пока — к концу домой захочется, а дома когда — в райкомы тянет, и туда и сюда с охотой бежишь. А Катя — что же? Как всегда. Она ведь тоже, как я, в обоих райкомах, только у меня простое дело — уборка, а у нее совсем другое — голову тут надо большую иметь да ответственность. Вот и кружится.
Тетя Нюша не спеша поправила сбившийся набок платок.
— Сообразись-ка тут… Парни и девки-то ведь теперь какие? Бедовые! А ей все мало, все торопится. «Когда, — говорит, — молодые все станут комсомольцами, начнем стариков на комсомольцев переделывать». Я и то уже раз не стерпела: «Да куда, мол, тебе такая прорва их, комсомольцев-то? Есть полторы тыщи, и за глаза довольно». — «Что же тебе, тетя Нюша, — спрашивает она, — не нравится, что у нас комсомольцев много?» — «Да мне, — говорю, — что: сто ли человек но полу пройдут — натопчут, тыща ли — все равно мыть. Тебе, — говорю, — мытарно». Смеется. «Ты, — говорит, — тетя Нюша, ничего не понимаешь». Я и в самом деле человек малограмотный, в темноте выросла. Может, и не понимаю. Только ведь вижу — вздохнуть ей не дают. Полные сутки в движении. Другой раз, не утаю, беру грех на душу. Звонят по телефону; я это спрошу — по какому делу? А сама в уме прикину — стоящее дело или так себе. Если пустое-отвечаю, что нет ее, и нарочно погрубее говорю, чтобы больше не звонили. Все хоть от лишнего человека отдохнет. Так вот мы и работаем: она все больше по району, а я уже в кабинете сижу… обыкновенное дело — и рассказывать нечего. Что смеешься-то?
