С глубокого безоблачного неба солнце светило ей прямо в лицо. Слезы ползли по щекам, но. Маруся их не замечала.
«Здравствуй, долго от меня ускользавшая, настоящая, большая жизнь!» — растроганно прошептала она, сбегая с крыльца.
По тротуару мимо калитки шли две девушки с большими букетами цветов. Они переглянулись, и одна из них сказала:
— Влюбилась, наверное, девка.
Маруся засмеялась.
«Правильно, девчата, влюбилась, — в жизнь!» — чуть было не крикнула она им вдогонку, но удержалась, почувствовав, что ей вовсе не хочется ни с кем говорить: хочется побыть одной, может быть выплакаться от радости.
— Внимание! — раздалось из радиорупора, стоявшего в окне над крыльцом. Голос диктора прозвучал взволнованно и сурово, но Маруся не уловила второго оттенка и поэтому не удивилась: все теперь ей казалось взволнованным.
Она быстро, почти бегом, пошла по тротуару.
— Говорит Москва! Одновременно работают все радиостанции Советского Союза, — несся вдогонку: ей голос диктора.
Возле Дома Советов на тротуарам и посреди дороги останавливались девушки, парни, пожилые люди.
Из ворот дома, мимо окон которого проходила Маруся, вышла седая женщина и, что-то сказав, побежала к Дому Советов.
Дойдя до электростанции, Кулагина опять оглянулась, пораженная тишиной. Улица перед Домом Советов была вся запружена народом, но, кроме неясных звуков радио, ничего не было слышно. Поколебавшись, Маруся повернула обратно. С каждым шагом она шла все быстрее, подгоняемая усиливавшимся предчувствием чего-то недоброго.
Люди заполнили улицу, садик перед Домом Советов, стояли на крыльце, на лавочках. Стояли, как неживые. Радио звучало теперь отчетливо, но слова не доходили до сознания Маруси. Она чувствовала только вот это онемение людей. Было слышно, как шумели тополя, как, развеваясь, трепетал на крыше красный флаг.
Узнав Любу Травкину, она тронула ее за рукав.
— Что это? Кто говорит?
Люба не оглянулась, а женщина, стоявшая рядом, с трудом прошептала:
— Война, дочка… Говорит Молотов… — и провела по глазам рукой.
«Война!» — Маруся почувствовала, как от этого слова в груди у нее все похолодело. Ошеломленная, она смотрела на радиорупор.
— «…Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора…»
Голос Молотова гневно вырвался из рупора. Война!
Глава десятая
Телефонистка нервничала. Перед ее глазами вспыхивали и гасли красные и зеленые огоньки. Слишком много было вызовов, а для этого требовательного голоса, разыскивавшего Катю, она включила уже седьмой загородный телефон. Из Замятина, Торопца, Жукова и хутора Красное Полесье ответили, что сегодня у них Катя совсем не была, в Головлеве ее видели утром.
Провод гудел. Издалека слышался еле внятный женский голос:
— Товарища Волгину? Она выехала полчаса назад вместе с механиком в Ожерелки.
«Сейчас будет Ожерелки вызывать», — устало подумала телефонистка. Послышался отбой, и едва успела она выключить телефон Залесского сельсовета, на контрольном щите засветилась красная лампочка и в наушниках прозвучало: — Станция? Пожалуйста, побыстрее!.. Ожерелки, два нуля восемнадцать…
* * *
Ожерелками шло стадо. Поднятая пыль мутно колыхалась над воротами двора Волгиных. Под навесом, возле раскрытого хлева, Маня торопливо доила корову. Трехлетний Витька, цепляясь за ее подол, смотрел на небо. В сторону Залесского, под белесыми, тающими в синеве облаками, рядом с лохматой расползающейся тучей, плыли двумя треугольниками самолеты.
— Наши! — сбегая с крыльца, определил Шурка. Он распахнул мелко дрожавшую калитку, и во двор кучкой протиснулись овцы. Двух не хватало.
Шурка вышел на улицу, и в раскрытое окно кухни долетел его ласковый голос:
— Бар-бар-бар-бар…
Василиса Прокофьевна суетилась у печки. Она была, как прибежала с поля, в порыжевшей вязаной кофточке, в запыленных мужских ботинках. Синий платок съехал на затылок, открыв растрепавшиеся волосы.
На табуретке у окна, с узелком и серпом на коленях, сидела несколько полная для своих тридцати лет Марфа Силова, жена председателя сельского совета. На загорелых щеках ее рдел темный румянец.
У порога стояла Лукерья Лобова — соседка Волгиных. Она принесла Василисе Прокофьевне сито и, разговорившись о полевых работах, никак не могла уйти: «несколько раз толкала дверь и опять закрывала ее. Взглядывая то на хозяйку, то на Марфу, Лукерья с тоской в голосе говорила, что работы много, а толку мало: без мужиков и комбайнов с такими хлебами не управиться.
Василиса Прокофьевна торопилась. Сегодня женщины решили не уходить в лунные ночи домой, работать на поле круглые сутки. Нужно было успеть засветло сбегать к председателю и договориться об этом.
— Комбайны, говоришь? — переспросила она, смазывая сковородку. — Кто же спорить будет? Комбайном-то враз бы отмахали, да видишь, время какое. Сказывают, трактора-то приспособили немца бить. И слава тебе, господи… пожалуйста!
Толкнув сковородку на красные угли, она обернулась к Лукерье, вытерла руки о фартук и вытянула их перед собой — жилистые, потемневшие от солнца и пыли.
— Мы, соседушка милая, и на этих вот тракторах выдюжим.
— А не выдюжим ежели? Ведь и я-то, Прокофьевна, завить, в работе не последний человек… Посмотришь на хлеба — душа ноет.
В печке зашипело: из глиняного горшка на горящие угли сползла пена. Василиса Прокофьевна отодвинула горшок.
— Выдюжим, — глядя на огонь, проговорила она сурово.
И, помолчав, добавила тихо, как бы убеждая самое себя:
— Ещё как выдюжим-то! Катя сказывала, в случае чего ее комсомол забудет и про сон, а в поле ни одного колоска не оставят…
— Чайка скажет — от слова не отступится, — поддержала Марфа.
Лукерья улыбнулась.
— Чайка-то — это конечно. Да что-то давно не видно ее у нас. Забывать стала.
— Милая мои, да я мать ей, и то с месяц прошло, как виделись, — сказала Василиса Прокофьевна, сердито переворачивая кончиком ножа шипящие лепешки.
— Что ж, выходят, она и мать забыла? — Взгляд ее с лица Лукерьи перебежал на Марфу. — Мы вот об одном колхозе горюем — не управимся, а ей о всех колхозах забота. Да еще ученья эти… Ни в гранатах, ни в винтовке ни одному парню уступить не хочет. Где уж теперь ее увидишь!..
Она тяжело вздохнула. От последней встречи с Катей в душе у нее остался тревожный осадок: лицо дочери было бледно, а глаза не голубые, а какие-то синие.
Хлопнула калитка, и тут же к окну подлетел Шурка.
— Мамка, к нам едут… Катя!
Щеки у Василисы Прокофьевны вспыхнули.
— Лукерья, Марфа, поглядите, милые, за лепешками, — попросила она радостно дрогнувшим голосом и, приткнув в уголок цапельник, побежала в горницу.
Улица была словно в дыму от пыли. Высунувшись в окно, Василиса Прокофьевна увидела: с дороги, распугнув овец, сворачивала к дому лошадь. Правил его Михеич. Катя сидела на телеге, поджав ноги; рядом с ней попыхивал огоньком папироски Федя. Из-за его головы выглядывала Маруся Кулагина. На ней был синий комбинезон. В таких же комбинезонах на задке телеги пристроились Танечка Камнева и незнакомая девушка.
„Шесть человек, а в избе-то у меня, господи!..“ — всполошилась Василиса Прокофьевна, окинув взглядом неприбранную горницу.
— Тп-пр-ру… — раздался под окном голос Михеича.
Василиса Прокофьевна схватила с подоконника тряпку.
— Горшочек-то с телятиной к жару придвиньте. Катя с разварки любит! — крикнула она и торопливо принялась смахивать со стола.
Вот гости уже во дворе, в сенях… На губах у Василисы Прокофьевны дрогнула улыбка, с каждым мгновением все шире и светлее разливаясь по лицу и расправляя на нем морщины.
— Где хозяйка-то? Угощай-ка, мать, нас ухватами, потому нежданы, непрошены.
