Голос её дрогнул, и она подавила пальцами горло, точно в нем застрял какой-то комок, мешающий ей говорить.
В калитку кто-то толкнулся, потом затряс ее.
Шурка отодвинул засов, и во двор вбежал Васька Силов.
Метнувшаяся до земли синевато-белая молния осветила его веснушчатое лицо, покрытое крупными каплями пота. Он поправил съехавший к плечу узел пионерского галстука и запыхавшимся голосом выпалил:
— Катерина Ивановна, тятя к тебе прислал. Из Певска звонят… Товарищ Зимин… Срочно нужно… Дожидается у телефона.
Катя встревожилась. Она за последние дни привыкла к тому, что ее всюду настигают телефонные звонки, но на этот раз, вероятно, случилось что-то очень серьезное, если Зимин вызывает „срочно“. Он не часто прибегает к этому слову, считая, что все нужные дела — срочные. „А может быть, людей нашел?“
— Ох, уж этот мне Зимин! — рассердившись, проворчала Василиса Прокофьевна. — Что он, Катя, думает, — стожильная ты у меня, что ли? Человек устал, ночь ко двору близится, гроза, а он нате-ка — к телефону.
— Откуда же, мамка, Зимин знает, что я устала? Это во-первых. Во-вторых, если звонит, значит нужно. А в-третьих, я пошла. Ты не сердись, я быстренько. Скажи девчатам и Феде, что я сейчас, пусть Без меня чаю не пьют. Не хмурься, не так уж я и устала… Вот погляди!
Катя легко сбежала со ступенек.
— Пошли, Вася.
Все еще ворча, Василиса Прокофьевна вышла за ворота, и следом за ней Михеич.
Катя и Васька бок о бок бежали вдоль улицы. Ветер обволакивал их пылью и трепал пустые рукава катиной тужурки.
Ты уж, Прокофьевна, не очень того… — успокаивающе пробормотал старик. — Катерина Ивановна по существу мнение высказала. Михей Митрич зря не будет тревожить: такое у них обоих положение соответствующее… Д-да…
Занятая своими мыслями, Василиса Прокофьевна не слушала. На руку ее упала крупная капля дождя.
— А ты, Никита приметил: у нее, у губ-то, морщинки! — Она хотела еще что-то сказать, но в это мгновение по набухшей черноте неба с двух сторон сразу расчеркнулись молнии. Одна, как длинный раскаленный штык, воткнулась в лес, черневший за домами, другая переломилась надвое, и стало ослепительно светло, точно тысячи мощных электроламп зажглись вдоль всей деревни. Крыши блестели — зеленые, красные… Густая качающаяся листва тополей и плакучих берез зеленела сочно, с отсветами, как янтарь. Шапки роз и георгин, кланявшихся под окнами, сделались похожими на пятна крови. А на вдруг побелевшей земле засверкали мелкие стеклышки и холодно заблистала натертая колесами колея дороги.
Все это длилось секунду-две. И когда гулко, с металлической звонкостью отгремел гром, часто забарабанил по крышам, зашуршал в листве деревьев и с глухим шумом застучал по земле грозовой дождь.
„Намочит! Всю как есть намочит… Господи!..“ — не двигаясь с места, встревоженно думала Василиса Прокофьевна.
Глава одиннадцатая
В Певск Катя приехала на попутной машине вместе с красноармейцами. С Зиминым встретилась на улице, возле дома, в котором он квартировал.
Отпирая ключом дверь, Зимин сказал ей, зачем вызвал.
Дождь продолжал итти такой же крупный и частый; стекла окон, закрытые черными шторами, тонко звенели.
— Двести человек? — растерянно переспросила Катя. Она сидела вся мокрая; с рукавов тужурки и с портфеля, лежавшего на коленях, стекала вода.
Зимин утвердительно кивнул.
— Тяжело, отец. Взять с производства почти некого… Придется с полей… Ты представляешь, что это значит?
— Представляю, дочка, представляю.
Катя положила на стол руки ладонями вверх.
— У всех такие, — сказала она тихо. — Не думай, что мои девчата щадят себя. Были, два случая — упали прямо на поле, водой отливали.
— Что же, по-твоему, эта мобилизация нам не под силу? Отказаться от нее?
Катя молчала, глядя на свои потрескавшиеся ладони.
— Та-ак… — хмуро протянул Зимин и, вырвав из блокнота листок, положил его перед Катей.
— Ну что же! Пиши…
Она недоумевающе вскинула на него глаза.
— В обком пиши: для нас, мол, это невозможно.
Катя возмущенно отбросила от себя листок.
— Разве я так сказала? — Глаза ее сделались злыми. — Я сказала — тяжело. А „тяжело“ и „невозможно“ — разные слова. Когда отъезд — завтра в два?
— В два.
Катя поднялась, но уходить медлила. В этой так хорошо знакомой ей комнате, казалось, было что-то новое. Она осмотрелась и поняла: „новое“ — это сыроватый воздух, пыль на стеклах книжных шкафов, на столе и под кроватью, остановившиеся на половине пятого стенные часы, открытая банка с засохшими рыбными консервами. От всего этого веяло нежилым. Очевидно, Зимин стал редким гостем в своей квартире.
В дверце гардероба она увидела тусклое свое отражение и, подойдя, провела по зеркальному стеклу пальцем. На зеркале осталась светлая, серебрящаяся полоска, на пальце — дымчатая пыль. Рядом с выключателем висел отрывной календарь, и на верхнем запылившемся листочке было „22 июня“.
— Ты что же, с начала войны не бывал у себя? — спросила она, исподлобья взглянув на Зимина.
— Бывал, дочка, бывал. На прошлой неделе был, но дело не в этом…
Катя подтянула у часов гири, потом, забравшись на запыленное кресло, перевела стрелки и толкнула маятник. Часы затикали, и комната словно ожила. Спрыгнув с кресла, Катя подошла к календарю.
Зимин наблюдал за ней молча, досадуя на себя. Он сознавал, что поступил с Катей резко, несправедливо. Конечно, у него и в мыслях не было желания сделать ей больно, а сделал. Он заметил это по вспышке в ее глазах.
А Катя только сейчас разглядела серую усталость на его лице: веки были припухшие, красные, — вероятно, от бессонных ночей.
„Работает столько, что и домой забежать некогда“, — подумала она, обрывая листочки календаря. И ей тоже стало неловко за то, что она так резко дала почувствовать ему свою обиду.
— Погорячились мы с тобой, дочка, — тихо сказал Зимин.
Перехватив его взгляд, Катя наклонила голову:
— Ты же знаешь: я, все мы… куда партия найдет нужным нас поставить, там и будем стоять.
Щеки ее разгорелись.
— Знаю, Катя.
Последним она сорвала с календаря листок за 8 сентября. Все оторванные листки подобрала ровненько, как колоду карт, положила их на край стола и взглядом опять задержалась на пыльном зеркале.
„Выкроится время, забегу на полчасика порядок навести или кого-нибудь из девчат пришлю. Разве можно так?“ Она отошла от стола и вздохнула:
— Значит, двести?
— Двести.
Зимин проводил ее до дверей.
— С двухчасовым они должны выехать в Калинин. Отбери самых лучших. Не жалей. Так надо.
— Знаю.
— Особенно подумай о командире. Здесь нужен человек с авторитетом, стойкий, который не растеряется в опасные минуты.
Взявшись за дверную ручку, Катя обернулась:
— А из партийцев… можно?
— Можно.
— И даже из тех, которые на броне?
— Из всех, кто находится в твоем распоряжении. Ты кого хочешь?
— Кого? Нет, это я так… Я еще не решила. Обдумаю — позвоню.
* * *
Дождь перестал лить в половине второго ночи. В просвет расплывающейся тучи выскользнула луна. Тускло заблестели тротуары и мокрые крыши домов. Тополя шумели, сбрасывали с листьев светящиеся крупные капли.
Перед Домом Советов стояли два грузовика.
Зоя, агитпроп райкома, крутила рукоятку мотора. Ее мокрые волосы отсвечивали темной бронзой. По лицу, густо усеянному веснушками, струйками стекала вода. Высунув в дверцу кабины голову, девушка-шофер смотрела на стоявших возле второго грузовика райкомовца Сашу, машинистку Нюру Баркову и шофера в кожаной куртке.
Ветер перебирал светлые кудри на сашиной голове. Шофер курил. Небритое лицо его, освещенное вспыхнувшей цыгаркой, было сердито. Он сплюнул и замотал головой, видимо не соглашаясь с тем, в чем его настойчиво пытались убедить Саша и Нюра. Голоса их тонули в гуле мотора.
