Начали выдавать также крупы, жиры, яичный порошок.
В январе и феврале в Ленинграде от голода умерли 199 187 человек.
Март 1942 г.
В блокадном городе состоялись массовые воскресники.
Это кошмарный ужас!
…Вспоминать войну, думать о войне, говорить о войне — занятие не из желанных. Рвать душу прошлым и пережитым — приятного, разумеется, здесь мало. Потому многие отказывались от встречи, ссылаясь на преклонный возраст, на неотступные болезни, на то, наконец, что память уже основательно подводит. И я понимал блокадников. Но Ираида Петровна Перевощикова на мой телефонный звонок ответила коротко: «Приезжайте…»
И я приехал в морозный февральский день, и мы проговорили в ее квартире на улице Карла Либкнехта города Кирова несколько часов, совсем забыв о заботах сегодняшних.
Первая эвакуация. Старая Русса
— Дружный у нас был дом до войны, очень дружный. А рядом скверик, сирень. Вечерами молодые люди там играли на гитарах, песни пели задушевные. А у малышни во дворе свои занятия: футбольчики, волейбольчики, прятки, пятнашки.
Жили мы в Ленинграде на Барочной улице, дом 4, квартира 25. Это Петроградский район… Папа работал на заводе «Красное знамя» мастером трикотажных машин. А мама. Мы часто болели — я и мой младший брат Роберт, поэтому мама пошла учиться на детского врача.
От военного времени первое в памяти — зарево со стороны Кронштадта. А мальчишки продолжают носиться по подъездам с криками и палками, представляя из себя отважных красноармейцев. Старики тогда и заворчали: «Вот, шкодливые, накаркали…»
В первые же дни войны мама сшила нам с братом специальные за спину мешочки, где всегда лежали сухарики и бутылка воды. Так с мешочками мы и в газовое убежище бегали. Почему газовое? Потому что слухи ходили, что немцы хотят травить русских газами…
Потом бомбежка, налеты. Самолет летит — жужжание: ж-ж-ж. Ух!.. Ух!.. Бомбы бросали зажигательные, потом фугасные. Чтобы бороться с ними, назначали дежурных. У дежурных должен быть песок. Потом вдруг полетели снаряды… Помню, уже к дому подошла — снаряд. Своими глазами видела. Он летит — сам по себе красивый, весь в огне, с красными переливами… Это все мгновенно… И вот он пролетает — я падаю на асфальт. Но где взорвался — этого не слышала…
С первого дня заклеивали окна, так как стекла бились. Потом стали поднимать в воздух аэростаты…
И вдруг приказ по городу: вывозить детей. И нас увезли в Старую Руссу, распределили по крестьянским домам: у нашей хозяйки даже были выкопаны рядом с избой окопы. Но мы там пожили очень недолго. Снова приказ — надо возвращать детей в Ленинград. И объявление родителям: кто может — срочно забирайте. А если нет — увезут на север. Вот нас папа и привез уже прямо под бомбежкой обратно…
Подъезды желтые. От нечистот
— Стало холодать. Ввели карточки. И тут мама попадает в больницу. И мне пришлось бегать туда все время. Надо же было ее попроведать… Мама из скудного больничного рациона умудрялась что-то и для нас с братом выкроить и потом через окошечко в узелочке передать. И я тогда несусь домой с этой передачкой — очень боялась, что не утерплю, все сама съем. Хотя надо было и братику оставить.
А братик Робка уже не мог ходить, не вставал. И мы с ним, чтобы согреться, рядышком лежим и смотрим часами в потолок. И мечтаем: «Господи, хоть бы буханка хлеба с неба упала…»
За водой я ходила на Христов мост — это на Зелениной улице. Столько для тепла на себя накрутишь. Идешь, как старуха, сгорбившись, и тут же падаешь, тут же поднимаешься. До сих пор не могу понять, как я воду наверх таскала, на свой этаж. Не бачок, что-то посильное, но все же и это тяжесть для одиннадцатилетней девочки.
Помню, мама написала записку, что хочет мясного бульона. Это было ее последнее желание. А где взять? Но папа что-то придумал, как-то извернулся… Но вот я в очередной раз прихожу в больницу, а соседки по маминой палате меня уже поджидают. И глаза отводят, не знают, как сообщить, что мамы больше нет. Только указывают на склад для покойников. Я к узенькому складскому окошечку подхожу, ищу маму взглядом — не могу найти. Покойников уж очень много. Только по руке признала…
Всю обратную дорогу проплакала. Домой прихожу, брату рассказываю — и он в слезы. Потом обнялись и плакали уже вместе, почти до потери сознания…
У меня еще подруга была — на одной лестничной площадке жили. У нее в эти дни бабушка умерла. Но лежит, словно живая, — глаза открыты. Страшно! Подружка в растерянности: что делать? И мы какие-то денежки нашли, какие-то монетки — ими и накрыли глаза…
Еще помню, спускаюсь в подъезде вниз, а лестница вся желтая от замерзших нечистот. Воды же не было, туалеты не работали — на ведро ходили. И потом его содержимое выливали прямо в подъезд. Или за окно на улицу. Вот кругом и висели эти мерзкие сосульки. Так некрасиво. Но запаха не чувствовалось, потому что сильные морозы… И вот спускаюсь я однажды по обледенелой лестнице, а на самом выходе — маленький ребенок, завернутый во что-то беленькое. Только родился и уже не жилец. Что говорить — кошмарный ужас!..
Еще немецкие листовки помню:
«Ленинградские дамочки, не копайте ямочки! Придут наши таночки, зароют ваши ямочки…»
Или:
«Чечевику съедите — Ленинград сдадите!» На всю жизнь это в памяти, эта вражья агитация…
Зови меня мамой…
— Мама умерла, братик слабенький, и папа не знал, что делать, чтобы нас спасти. А у него был друг очень хороший, он и говорит: «Ничего лишнего из вещей не бери. Только то, что сможете надеть на себя. Я договорюсь» И договорился — нас эвакуировали на катерах по воде. Тоже, впрочем, страшно — до нас катер разбили и все-все там погибли. И у нас все Богу молились, чтобы повезло. А плыли долго. Вокруг только небо и вода. Никаких берегов не видно. А мы сидели на верхнем месте, и солнце так пригрело, что сморило. Чуть за борт не упали, слабые же все. Поэтому друг за другом следили: как бы чего не вышло.
Потом ехали в телячьих вагонах. Брата папа держал на руках, а мне доверил плоский чемоданчик — там был хлеб. Видимо на дорогу дали. Даже нарезанный. И мне очень хотелось хоть немного, хоть крошечку отщипнуть. Но стоило только до крышки дотронуться, попробовать ее приоткрыть — весь народ сразу на меня внимание обращал. Так мне казалось. Ну как тут есть будешь, все же увидят…
Не знаю, где мы должны были выходить. На каждой остановке я бегала за водой. А потом с папой стало дурно. От голода у него случился постоянный понос. Помню, была ночь, и он все время менял нижнее белье… Так мы доехали до Котельнича, где нас высадили и на машине увезли в школу — там располагался сборный пункт. Папу положили в палату со взрослыми мужчинами.
Братик тоже слабый, нездоровый. И я улягусь рядом с ним и что-нибудь утешительное говорю. Даже просила звать меня мамой…
В один день утром, как всегда, прихожу в папину палату. Только дверь открыла — все дяденьки такие стали настороженные. Молчат. Потом сказали, что папу спустили в мертвецкую. Я туда по коридору несусь — сама не своя. Залетаю в морг: у одного лицо открою, у другого открою. Все чужие дяди. А умирало тогда много. И вот наконец мой папа — лежит последний…
Конечно, как я плакала тогда — это не передать. Кошмар! У нас же с братом больше никого на свете нет. А мне всего одиннадцать лет…
Мы в детдоме
Потом нас отправили в Волково, в санаторий. Там моего братика немного поставили на ноги. А летом 1942 года — в село Медяны, в детский дом, который располагался прямо в здании бывшей церкви.
«Не будете слушаться — отдам в детский дом!» — такую угрозу нам с братом порой мама высказывала. Но в шутку, любя! Когда мы на лыжах во дворе катались, она из окошка постоянно просила: «Ира, Роберт, закройте шарфом рот…» А мы не слушались и потому часто болели.
