И вот мамы нет, а мы — в детдоме!
Едва первые шаги сделали — такой резонанс, такой шум. Дети, сколько их там было, все разом: «Новенькие приехали!» А мне так страшно — не передать…
Детский дом считался комсомольским. Но не было ни книг, ни одежды. И хлеба не хватало. Не было света — горели коптилки. Около коптилок вечерами сидели ребята постарше — двенадцати-тринадцати лет. Есть хочется, а есть нечего — вот они и играют в «зубарики». Настолько этот звук неприятный, прямо душу разрывает…
Робка, не воруй!
Помню — первый день сентября. Нас отправили в школу в платьицах хэбэшных желтоватого цвета. Все обриты, чтобы не было вшей. Еще выдали кирзовые ботиночки и белые чулки. Я эти белые чулочки никогда не надевала, оставила себе на память…
Была у нас одна строгая воспитательница — все ее звали Супорень. Ходила в мужской одежде…
Вот выстроит она, бывало, линейку и командует: «Боевые орлы! Шаг вперед!..» А боевыми орлами считались у нее двоечники. А двоечников было у нас, слава Богу, достаточно. И все эти боевые орлы делают шаг вперед, выровняют строй, успокоятся. И она начинает проводить воспитательную работу. Что дети должны понимать, что идет война, что они живут в детском доме, что надо прилежно учиться. И если даже учебников нет, надо сидеть на уроках усидчиво, слушать учительницу внимательно. Ине получать двойки.
Дисциплина у Супорени процветала…
Как-то дежурю, встречаю случайно брата — он в руках и в карманах несет лук. Спрашиваю: «Что это такое?» — «Лук». — «Где взял?» — Он показал: «Вон в той комнате, в мешке». — «Зачем же ты взял?» — «Меня один мальчик попросил…» — «Надо мальчику, а берешь ты? Что, хочешь быть вором или жуликом? У нас же нет родителей. Я не хочу, чтобы мой брат был жуликом или вором…» Так я это близко к сердцу приняла, так ругалась. Еще сказала: «Я сегодня дежурная. И я тебе в столовой есть не дам…» Он испугался, побежал от меня, ему стыдно стало. А мне еще палка какая-то попалась под руку, и я этой палкой его побила. Брат плачет, говорит, что тот мальчик больной. А я: «Ничего не знаю и знать не хочу. Не бери чужого!..»
А потом была общая линейка, и Робка извинялся перед строем, что воровски взял лук для больного товарища…
Были там еще две сестренки, которые все ко мне липли и в итоге стали для меня, как враги. Постоянно за мной наблюдали, подсматривали, высказывали свое возмущение: «Надо же, сама такая краснощекая, а молоко ей дают… За что?..»
Поэтому с первым выпуском, в тринадцать лет, я ушла работать на швейную фабрику. Это уже Киров, фабрика «Красная Заря». На швейных машинах шили военное обмундирование, рубашки нательные. Пришивали пуговки к брюкам, к гимнастеркам. На возраст скидок не делали, тоже нужно было выполнять строгую норму…
На этой швейной фабрике я отработала пятьдесят лет…
А на улице покойники, словно памятники…
…Свое эвакоудостоверение № 42–26 она сохранила на всю жизнь. А жизнь выпала долгая. Родилась Валерия Васильевна Зотова (в девичестве — Прозорова) в конце марта 1938 года в казахском городе Семипалатинске. Впрочем прожила там совсем немного, всего пару лет. Отец, корнями вятский уроженец, работал снабженцем, а еще заготавливал вторсырье. Вот и посылали его постоянно по разным дальним местностям и весям. Так оказался Василий Николаевич сначала один в городе на Неве, потом и семью туда перевез: жену и двоих ребятишек.
Ленинград, улица 10-я Красноармейская, дом 14, квартира 7. Вот точный адрес проживания семьи Прозоровых в блокадный период: с 8 сентября 1941 года по 10 июля 1942 года, когда, наконец, они были отправлены в эвакуацию.
Валерия Васильевна вспоминает:
— Три годика мне тогда было, все только три, но помню, что ничего не боялись, бегали везде. Игрушек особых не было, так осколки подбирали, железки всякие. Брат Володя, он на 6 лет меня постарше, потом о многом рассказывал, что и как мы жили. Впрочем и я многое помню. Помню покойников возле поликлиники. Зимой они застывали, их ставили, как памятники. Прислоняли к стенке. И, видимо, долго не могли захоронить. Зимой они застывали, а весной оттаивали. Оттают и упадут. И мне это страшно было — ой, упал, опять упал.
Но эпидемии никакой, слава Богу, не случилось. Может потому, что по весне все люди выходили с лопатами, сломами на приборку. Хоть и не было особо сил, не могли ничего особо делать, даже передвигались с трудом — но что-то все равно делали, потихоньку долбили, чистили, мели. Очищали подъезды, дворы, улицы.
Люди зимой особенно истощенные, выносить помои не могли, так все это в окна выливали, всю нечисть. И это тут же замерзало. А по весне, по теплу приходилось чистить. Нельзя же было так оставлять.
Что еще в памяти? Когда наш дом разбомбило, мы несколько дней жили в церкви. Где-то возле вокзала была эта церковь. Но как название — уже и не помню.
И холодно, очень холодно. Жили же, почти не топивши. Хотя буржуйки были, но от книг какое тепло? Или от мебели.
Но когда люди семейные — как-то теплее. Одиночкам выжить было сложнее.
Помню, окна были заклеены ленточками. Крест накрест. Зачем? Мама так объясняла: «Если бомбят, и взрывная волна ударит — осколки стекла далеко не разлетятся. Меньше вероятность ран…»
И голод, конечно, помню. Что всегда хотелось есть. Ноу нас мама работала в столовой госпиталя. Далеко — 6 трамвайных остановок. Но все равно придем к ней, чай попьем с наслаждением. И так он вкусно пахнет — ох!
Когда Бадаевские склады спалили — там сахар плавился. Вместе с землей, с углем его собирали. Потом смешаем с водой — вкусно. И маленько давали нам хлеба. 125 грамм на день. И этот хлеб еще делили пополам, чтобы сразу все не съесть. Утром — половинку, и половинку — вечером. Вот такой кусочек — маленький. И то ведь не чистый хлеб был. Всякие вставыши.
Эвакуация — это особая история. Брат у меня от этого и заикался маленько. Осталось на всю жизнь.
Когда нас эвакуировали и на поезд все лезли — суматоха страшная: кто как успеет вперед, кто как сумеет. Все с чемоданами, с узлами, со свертками… Мы-то успели в вагон забраться, а Володя почему-то нет. Приотстал. А уже немцы набежали на станцию, и один фриц его даже схватил. Мама выскочила тогда, силой вырвала. А поезд уже гудки подавал, движение начинал. И как-то выбрались, каким-то чудом. Потом мне на ногу поставили чемодан. Не наш, чужой. И я как завизжу на весь вагон. Снова всех переполошила. Потом еще несчастье — поезд разбомбило. Тоже испытание. Так и добирались до Вятки. Где-то даже пешком, лесными тропами.
В Вятку, на родину папы, мы приехали летом 42-го.
У папы вообще в это время серьезные проблемы начались. Отчет он сдавал или что-то там, на работе не сошлось — точно не знаю. Но куска мыла не хватило. И его судили и посадили. В тюрьму. Закусок мыла. И он сидел год или два. А мы маялись, как квартиранты жили, с жильем было совсем плохо. В бывшей конюшне, переделанной под дом, кое-как устроились. Да и мама уже серьезно болела. Голод блокады сказался, и она заболела туберкулезом. И нам не разрешали с ней общаться, чтобы не заразиться. И вот она в больнице, мы дома одни.
А потом по зиме она умерла.
* * *
После войны в Ленинграде Валерия Васильевна Зотова так ни разу и не побывала. Хотя хлопотала поначалу, делала запросы: «Мы жили на Красноармейской улице, как нам старую жилплощадь вернуть?..» В ответ приходили отписки. Мол по указанному адресу семья Прозоровых перед войной и в блокаду не проживала. Отступилась в итоге: бесплодны поиски. Уже много позже после долгих трудов правды наконец-то добьется брат Володя. Но квартиру вернуть было все равно нереально.
С юных лет работала Валерия Васильевна на шубо-овчинном заводе. Сначала в сушильном отделении, потом в меховом. Особого образования нет, поэтому подсобной рабочей, затем как транспортировщица.
Так год за годом и жизнь прошла. Здоровья не стало, ноги отказывают. Потому на приглашения выступить в школах теперь отказывается.
