Страх нашептывал мне: все это ни к чему. Если и происходят в мире какие-то перемены, то это ничего не значит, это не для тебя.
Я думала: «Никого нет. Никого. Никого…»
Я твердила это слово про себя до тех пор, пока оно не утратило всякий смысл. Никого не было со мной, и никто не приходил ко мне, один лишь тюремщик, человек-автомат, ничтожная пешка, нуль; у него не хватило мужества ответить мне хоть словом, когда я спросила его: «Как дела?»
Я глядела на весеннее небо. На воле бушевал ветер; а мне даже не пришло в голову, что такая погода благоприятна для военных действий.
Я не понимала, почему меня так долго не трогают. И самый этот факт еще усиливал мой страх. Я нацарапала на стене календарь: девятое, десятое, одиннадцатое апреля… Иногда я думала: случилось что-нибудь ужасное. Что-то, задержавшее окончание войны.
Может быть, немцы и западные союзники все же заключили сепаратный мир… Неужели нацисты сняли все свои войска с Запада и загородили русским дорогу на Берлин? Может быть, может быть… Дикие фантазии рождались в моем мозгу; мне чудилось, будто окружающие меня предметы корчат гримасы и смотрят на меня насмешливыми глазами, их блеск мерещился мне в темноте.
За мной пришли Аугуста и дежурный. Неожиданно, как и всегда. Я заметила, что страх оказал мне плохую услугу. Я шла вдоль железных коридоров, мимо черных, обитых железом дверей, но прежней уверенности во мне не было. Я предвидела новый допрос, но не имела никакого представления, о чем меня будут спрашивать, что мне будут говорить.
Аугуста втолкнула меня в зеленую комнату. Офицер сидел за своим бюро. На меня он даже не взглянул. Минуты через две он как-то неопределенно махнул мне рукой. Аугуста, видимо, поняла этот жест.
— An die Wand[154],— приказала она.
Я подошла к стене и встала к ней спиной. Больно схватив меня за руку, она перевернула меня и, тяжело дыша, сказала:
— Weg mit der Schnauze, du![155]
Я стояла, повернувшись спиной к комнате, и не знала, что за этим последует.
По тому, как ясно слышалось тяжелое дыхание мощной груди Аугусты, я чувствовала, что она стоит или сидит совсем близко от меня. Я слышала, как офицер писал и его перо царапало бумагу. Какой-то странный яркий блик скользнул вдоль полинялых обоев, отливая тусклым золотом; в луче света пролетела муха. Я следила за ней взглядом. Страх сковал неподвижностью мое тело.
Время шло, но все оставалось по-прежнему. И вдруг я услышала на улице шум автомашины. Что-то с громким стуком захлопнулось, раздались неясные, приглушенные голоса, и все эти звуки, словно по цепочке, распространялись по всему зданию. Ясно ощущалось волнение, готовое, казалось, вылиться в определенную форму. Шум приближался и завершился восклицанием.
— Achtung!..[156]
Скрипнули ножки стула; я поняла, что офицер встал и пошел к двери. Мне показалось, что пыхтение и сопение Аугусты участились.
Кто-то открыл дверь. Два мужских голоса — один офицера и другой незнакомый — раздались почти одновременно; послышалось громкое приветствие, к которому присоединилась и Аугуста, стоявшая позади меня: — Heil Hitler!
Дверь плотно захлопнулась. Кто-то вошел в комнату и неторопливо зашагал ко мне. Позади меня он остановился. И больше ничего; видимо, человек меня разглядывал. Я крепко сжала зубы. Вскоре я почувствовала на своем боку легкое прикосновение палочки или хлыста.
— Drehen Sie sich um[157],— произнес холодный, бесстрастный голос.
Я обернулась. И поглядела в желтое, узкое лицо высокопоставленного эсэсовца. Он снял фуражку, но на воротнике у него я увидела серебряную эмблему «мертвая голова»; такая же эмблема была на черных обшлагах его мундира. На левом нагрудном кармане — железный крест с какими-то украшениями. Мечи и дубовые листья, подумала я. И еще много серебряных орденов и медалей украшало его грудь от ключицы до живота. Сапоги — из мягкой светло-коричневой кожи, так же как поясной ремень и кобура. Я опять взглянула ему в лицо. Я его где-то видела. Он бесстрастно и все же внимательно смотрел на меня. Глаза — серо-зеленые, какие-то зыбкие, хотя они непрерывно следили за мной оценивающим взглядом. Та же неустойчивость, несобранность отличали и его внутреннюю сущность, хотя он упорно старался казаться непоколебимым. Когда я это поняла, мне показалось даже, что он стал меньше ростом, а я сама — выше.
— Das ist sie also, — сказал эсэсовец. — Das Mädchen mit dem roten Haar[158].
— Jawohl, Herr Sturmbannführer, — подтвердил мой офицер с такой готовностью и так раболепно, что мне стало ясно: человек с желтым лицом и испытующим взглядом — один из крупных главарей фашистской банды. — Es ist die Hanna S.[159]
— Sieht aber ganz harmlos aus, — сказал штурмбаннфюрер (я не имела никакого представления, что означает этот титул). — Unglaublich[160].
Он сунул руку в нагрудный карман и вынул монокль. Затем вставил его в правую глазную впадину; на его худощавой холеной руке был массивный перстень с эмблемой мертвой головы на светлом опале. Эсэсовец некоторое время внимательно разглядывал меня, как будто монокль помогал ему выявить мои внутренние свойства. Затем еще раз повторил: — Unglaublich.
Офицер жестом пригласил эсэсовца пройти к бюро — ни один лакей не мог бы сделать этого лучше — и сказал:
— Wenn Herr Sturmbannführer belieben sich setzen zu wollen?[161]
Штурмбаннфюрер отказался, махнув рукой. Он скривил рот, над которым росло слабое подобие усов, так что получилось нечто вроде улыбки, и сказал, глядя на меня:
— Danke. Ich stehe gut. Den Damen gegenüber soll man sich galant benehmen. Nicht wahr, Fräulein S.? Besonders wenn sie so grosse Tiere sind…[162]
Я заметила, что он подбоченился и действительно держит в руке плетку для верховой езды, хотя приехал, конечно, на автомашине. Наклонившись ко мне, он проговорил:
— Ich irre mich doch nicht? Sie haben, sozusagen, die ganze illegale kommunistische Partei in der Tasche?[163]
Я ничего не сказала. Он беззвучно рассмеялся.
— Ach ja… Ich vergass. Sie sind die grosse Schweigerin. Die bloss eihmal den Mund geöffnet hat. Als man Ihnen sagte, Sie seien den Tigerweibern von Stalingrad ähnlich…[164]
Он опять взмахнул рукой.
— Alles Wurst, alles Romantismus… Wir sind nüchterne Leute. Wie stehen zwischen Leben und Tod, Fräulein S… Wir wäre es, wenn Sie die Tasche umkehrten und mir auf der Stelle, ganz einfach, die Namen Ihrer kommunistischen Kameraden aufzählten, samt den Stellen, wo man sie finden kann?[165]
Я ничего не ответила.
— …Damit man Ihnen den Weg zum Leben offen hält?..[166] — допытывался эсэсовец. Голос его по-прежнему оставался казенно-безразличным. Как будто он констатировал какие-то непреложные, сухие, избитые истины. Голос этот внушал мне гораздо больше страха, чем побои, угрозы и глупые вопросы офицера.
Я не отвечала. Штурмбаннфюрер протянул худую белую руку с кольцом в сторону офицера и сухо сказал:
— Die Dokumente[167].
Разведчик поспешил передать ему папку. Штурмбаннфюрер сделал два шага назад и перелистал папку.
— Eine gehörige Liste, — начал он. — Sabotage. Mord und Mordversuche. Grossverbrechen gegen das deutsche Reich, Feindeshilfe… — Он засмеялся и взглянул на меня. — Fast grossartig, wenn es nicht so ganz durchtrieben und kriminell wäre… Sagen Sie, wie kamen Sie eigentlich dazu, eine bolschewistische Agentin zu werden? Sie waren doch früher Studentin. Anständig. Selbst sozial-demokratisch!..[168]
Он глядел на меня сквозь монокль. Я смотрела в его желтое, худое лицо. И медленно, подчеркивая каждое слово, сказала:
— Я защищала свою родину. Против немецкого фашизма. Точнее — против политического бандитизма.
Эсэсовец быстрым движением глазных мышц сбросил монокль и заявил:
— Ein Mirakel. Das Fräuleih S. hat aufs neue gesprochen. Und st wunderschön. Wie wenn es gedruckt stände[169].
Я продолжала, как будто я в самом деле хотела объяснить ему, что мною двигало:
— Политический бандитизм терпит поражение. Всюду и всегда. Виселица для гитлеровской Германии стоит наготове. Я счастлива, что кое-что сделала, чтобы ускорить свершение этого приговора.
Штурмбаннфюрер снова вставил монокль в глазную впадину и несколько мгновений опять рассматривал меня, хотя стоял очень близко ко мне и гораздо лучше мог бы видеть меня невооруженным глазом.
— Sagen Sie mir etwas, was ich nicht weiss, — предложил он мне. — Damit wir zu vernünftigen Sachen kommen. Wo sitzt der illegale kommunistische Parteivorstand?[170]
Я не отвечала. Он спросил:
— Mit wem haben Sie zusammengearbeitet? Sagen Sie mir die Namen. Lass uns einen Kuhhandel machen. Ganz grob und ohne Umstände. Sie erzählen mir etwas, und ich lohne es Ihnen. Sie sind jung. Sie wollen leben. Also. Rücken wir heraus mit den Informationen[171].
Я улыбнулась. И заметила, что под его сухой желтой кожей вспыхнули два неярких красных пятна.
— Я не отрицаю, что я Ханна С., — сказала я наконец. — Не буду также отрицать того, что вы ставите мне в вину, поскольку я это делала. Я горжусь этим. Но что касается не меня одной, то никакая сила вам тут не поможет. Я и мои товарищи помогали ускорить падение нацизма. Этого достаточно.
— Sagen Sie, wo die zwei Mädel zu finden sind, die mit Ihnen geschossen haben?[172] — спросил эсэсовец.
