Ознакомительная версия.
Только в 1955 году кончилось мое долгое плавание. Я уволился с Камчатского пароходства, прилетел в Ленинград. Надо было устраиваться в сухопутной жизни — но где? Никто меня не звал на работу. И только из Калининграда имелось приглашение: тамошнему мореходному училищу требовался преподаватель радиодела. Приглашение, конечно, вышло не само собой: его организовал Василий Ушкало, работавший тогда в мореходке по хозяйственной части.
Так я оказался в Калининграде. Стал преподавать на радиотехническом отделении училища, тут готовились радисты для рыболовного флота — 3 года 4 месяца обучались, проходили практику на промысловых судах объединения «Запрыба», и мне случалось выходить с курсантами на практику в Атлантический океан. Но это уже было как прогулка.
В 56-м мне подвернулся удачный квартирный обмен: я осчастливил ушедшего в отставку кавторанга своей узенькой ленинградской комнатенкой на Малой Подьяческой и заполучил в Калининграде роскошную двухкомнатную квартиру на Комсомольской улице близ проспекта Мира — в старом немецком доме, уцелевшем при штурме Кенигсберга. К приезду Светки с детьми я отремонтировал квартиру, все тут сияло свежей краской, я написал на длинном куске обоев и вывесил в передней плакат: «Добро пожаловать, мои дорогие!» Светка, войдя, счастливо засмеялась…
Наверное, это были мои самые счастливые годы. Мы обжились в Калининграде. Светку сразу взяли в детскую поликлинику, и она привычно носилась на своих быстрых красивых ногах по неуютному городу, навещая больных детей. Врачей в городе не хватало, вскоре Светку пригласили заведовать отделением в детской больнице, — я не стану рассказывать об ее занятости, о том, как много душевных сил вкладывала в работу, как отчаянно сражалась с горздравом, выбивая медоборудование и новые препараты и вакцины. Вы знаете мою жену. Она ничего не умела делать вполсилы.
Прекрасно управляясь с чужими детьми, Светка не могла управиться с 11-летним Колькой. Из школы жаловались на его драчливость. Классная руководительница уверяла меня, что он, при явных способностях к математике, мог бы учиться гораздо лучше. Я стал разбираться с Колькой: мужская рука, о которой так долго твердила Светка, была действительно нужна. Колька не спорил, когда я вразумлял его. Охотно выслушивал рассказы о войне. Согласно кивал, когда я, раскрыв тетрадь с выписками из книг, читал ему замечательные изречения вроде: «Разум человека сильнее его кулаков» (Рабле) или «Невежество есть худшее из зол» (Гёте). Вот только его ухмылка не очень мне нравилась. Что-то было в ней снисходительное, дескать, ладно, батя, трави дальше, а я, так и быть, похлопаю ушами. Потом Колька опять приходил домой с расквашенным носом или «фонарем» под глазом. О причинах драк упорно молчал. «Видишь! — кричала взволнованная Светка. — Видишь, какой он стал, пока тебя носило по морям! Великий мореплаватель!» Все же я дознался: Колька лез в драку со старшеклассниками, которые имели дрянную привычку обижать малышню. Воспитательные слова завязли у меня в глотке. «Не ругай его, — шепнул я Светке. — Просто положи примочку. Он правильный парень».
Потом Колька заделался спортсменом, велосипедистом. Отметки в его табеле от этого, как вы понимаете, не улучшились. Светка переживала… а я переживал оттого, что она переживает…
Все же, думаю, не столько Колька подбрасывал ей «горючего» для беспокойства, сколько Лена. Помните девочку, которую Светка подобрала в блокадную зиму на улице возле трупа матери? В 45-м она хотела забрать Ленку из детдома, мы решили ее удочерить, — вдруг у этой бедолаги объявилась тетка, младшая сестра умершей матери, и прав на удочерение у тетки, вернувшейся из эвакуации, было, разумеется, больше, чем у нас. Ленка подросла, окончила фармацевтический техникум, но неведомая сила тянула ее в актрисы. Год за годом срезалась на экзаменах в театральном училище, но упрямо повторяла попытки. Тоненькая, с выражением незащищенности в больших темных глазах, она привлекала повышенное внимание мужчин. И начались у нее, легковерной и влюбчивой, романы. После краха первого романа у Ленки был нервный срыв. Света, вызванная телеграммой ее тетки, срочно вылетела в Ленинград, — помчалась, как в прежние годы, приводить в чувство свою подопечную. Ах, Светка… Светка-скорая помощь… Еще не раз приходилось ей кидаться в Питер, вытаскивать Ленку, снова обманутую, из жуткой депрессии, уходящей корнями в давнее, блокадное…
Блокада сидела в нас — не только в памяти, но и в костях, в сосудах, в подкорке… Мертвой хваткой вцепилась.
В 65-м, когда мы со Светой и Наташкой ездили в Ленинград, у Лены был очередной кризис: она ушла от человека, с которым прожила три года, который, между прочим, помог ей устроиться в областную филармонию (она все же заделалась артисткой, правда, эстрадной, читала юмористические рассказы). Думаю, не столько предстоящее поступление Наташи в университет, сколько Ленкины дела в то лето подстегнули Светкину стенокардию.
Первый инфаркт сразил ее в феврале 67-го. Была тяжелая неделя, потом полегчало. Я перевел дух. Когда первый раз допустили к Светке в палату, она встретила меня виноватой улыбкой: «Устроила тебе боевую тревогу». — «Чего там, — сказал я тоном несокрушимого бодрячка. — С кем не бывает. Посмотри вот, какой я тебе достал чернослив».
Выправилась Светка не скоро. В июне нам дали путевки в санаторий в Зеленоградске. Так теперь назывался Кранц, городок у основания косы Курише Нерунг, где стояли, если помните, весной 45-го наши торпедные катера. Городок был чистенький, весь в свежей зелени, в благоухании сирени. Мы много гуляли, Светка с интересом смотрела, куда я тыкал пальцем: «Мы стояли вон у того пирса… А тут была стенка с аршинными буквами «Sieg oder Sibirien» («Победа или Сибирь»)… а на этом углу я видел, как у полевой кухни подкармливали голодных немок…» Видения прошлого возникали в то лето в перспективах узнаваемых улиц, в накате волн на белый песок пляжей, в громыхании гроз и высверках молний. Мы проехали на автобусе по всей прекрасной, зеленой Куршской косе (так она теперь называлась). На пляже близ ее оконечности я остолбенел, увидев косо лежавшее на песке грузовое судно. То был типичный немецкий транспорт тонн тысяч на пять, какие мы топили в войну, — да и не тот ли самый, черт дери, в который лейтенант Макшеев влепил торпеду апрельской ночью как раз где-то здесь, у побережья косы?! Я изумленно разглядывал внезапный, как все призраки, черный призрак войны со ржавой трубой, вздыбленной крышкой трюма, поникшими грузовыми стрелами. Попытался его обойти, но с вышки мне просвистел запрет пограничник — тут начиналась морская погранзона. «Знаешь, — сказал я Светке, — похоже, что это наш третий транспорт. Мы его долбанули, а он, может, выбросился на мелководье». Светка ахнула: «Надо же! Наконец-то увидела, чем занимался мой муж на войне!» С косы мы на пароме переправились в Клайпеду (бывший Мемель). В порту я не сразу нашел место стоянки наших катеров в 45-м, тут многое переменилось, стояли новые дома и пакгаузы, а вот тут была столовая, крыльцо, возле которого Гарбуз дразнил, наставив, как ружье, палку, несчастного Фрица… Господи! Память билась в моей черепной коробке, как ночная бабочка об обжигающее стекло лампы…
В августе Светка вышла на работу. Думаете, она сделалась осмотрительнее? Стала себя беречь? Ничуть не бывало. По-прежнему мчалась ночью в больницу, если звонили из отделения, что кому-то худо. По-прежнему воевала с горздравом. «Не выкладывайся, — просил я ее. — Неужели нельзя работать спокойно, без нервов?» — «В здравоохранении нельзя без нервов», — посмеивалась Светка. «Врачу, исцелися сам!» — взывал я. «Врачам лечиться некогда», — поддразнивала она. Я писал на куске обоев и вывешивал, с помощью Кольки, в передней плакат: «Леченье — свет, нелеченье — тьма». Светка смеялась, но продолжала вести прежний образ жизни. Иначе она просто не умела.
В то же лето 67-го были волнения с Наташкиным поступлением в Ленинградский университет. В 66-м году она провалилась. Весь год усердно занималась литературой, языком и истое рией, в начале лета уехала в Ленинград, к Владлене, обожавшей ее, и там Марина нашла ей хорошего репетитора, который натаскал Наташку, подготовил к экзаменам, — и вот пришла от нее в августе восторженная телеграмма: «Я студентка ЛГУ!»
С Колькой тоже, конечно, были волнения. Отслужив в армии и вернувшись в Калининград, он устроился шофером на грузовике и с ходу женился на диспетчере автобазы — женщине с шестилетней дочкой, но через полгода развелся… Светка переживала… а я переживал, что она переживает…
Колька был парень не промах и, между прочим, очень видный парень — белобрысый, высокий, кареглазый. Девки липли к нему, и он шел навстречу пожеланиям. Мы его мало видели, он дома редко бывал, а когда бывал, в его комнате орал магнитофон. Светка, страдальчески вздернув шелковые бровки, кричала: «Колька, господи, что ты делаешь со своей жизнью?» А он, обняв ее за плечи, покровительственно ухмылялся: «Не шебуршись, мать. Жизнь идет нормально. Как велогонка. А я гоню, как все». Он был не то чтобы стилягой, не прожигателем жизни, но, подобно своим сверстникам, ни о чем особенно не задумывался. Да, он гнал, как все. Ровненько, ноздря в ноздрю.
Ознакомительная версия.
