Ознакомительная версия.
Да, вот так со свадьбы начался страшный в моей жизни 192 год.
Наташка переселилась к Филимоновым в их двухкомнатную квартиру на Будапештской улице. Почти сразу она забеременела. Опять у Светы душа не на месте. Наташке надо больше на воздухе, а она сидит в Публичке, корпит над своей дипломной работой о Добролюбове. Опять же — таз у Наташки узкий, рожать будет девочке трудно…
Если б не было никаких поводов для беспокойства, моя жена бы их придумала.
В марте умер Ефим Литвак. Мы с Василием Ушкало поехали в Шаповаловку, и Андрей Безверхов приехал. Литвак, седобородый, с маленьким изжелта-серым лицом, лежал в гробу умиротворенный, закрыв глаза морщинистыми веками. На нем был черный пиджак, брюки заправлены в короткие сапоги. Сапоги эти бросились мне в глаза… и мгновенно вынесло на поверхность памяти Молнию — как я мерз там в ботинках и люто завидовал добротным сапогам Литвака… В хате народу было немного, с десяток стариков да старух, в тихих разговорах часто повторялось слово «бджилы», то есть «пчелы». Покойник, вот этот седой дед, был хорошим пасечником, понимал пчел, и они его понимали. Так-то. А куда ж подевался лихой десантник с его кошачьей ловкостью, с бесстрашной усмешкой? Я слышал, Ушкало рассказывал Галине Петривне, как Литвак спас его в бою и как их обоих спасли «вот эти» — тут он кивнул на нас с Андреем. А она неподвижно смотрела черными очами из-под черного платка на седобородого Ефима — главная его спасительница. И все это было круто перемешано во времени и пространстве, прочно повязано жизнью и смертью, — право, оторопь брала. Отходил по земле, отвоевал, отстрадал положенный судьбою срок Ефим Литвак, и вот сама вечность с тихим шелестом березовых ветвей склонилась над его могилой на деревенском погосте.
Была бы, наверно, уместна пирамидка со звездой, ведь он был бойцом, но Галина Петривна пожелала вбить в голову могильного холмика крест. Мы не возражали.
В апреле возникли неприятности у Димы. Вдруг он, уже написав свою дипломную работу, отказался от нее. О Крылове, видите ли, давно все написано, и он, Дима, не хочет добавлять к академическим томам свою жалкую компиляцию. Он хочет самостоятельного исследования и знает, кого хочет исследовать, — писателя Василия Трофимовича Нарежного, земляка и предтечу Гоголя. В деканате пытались Диму вразумить, но он уперся: буду делать диплом о Нарежном. Ему пригрозили исключением из университета, его вызывали в комитет комсомола, хотели разбирать на собрании. Но не кары, готовые обрушиться, подействовали на строптивца, — подействовали Наташкины слезы.
А может, и горячий телефонный разговор, который с ним имела Светка. Дима смирился, представил постылую дипломную работу к защите.
Лето в Ленинграде было жаркое и в прямом и в переносном смысле. Наташка ходила с заметным уже пузом, жаловалась на тяжесть и жару, плохо ела, плохо спала. Диплом она защитила благополучно, а на госэкзамене по основам марксизма-ленинизма почувствовала себя дурно, ей экзамен перенесли, Наташка плакала. Представляете, какой всполошенной была моя жена? Да еще у Ленки тем летом что-то опять взорвалось, очередная любовь разбилась вдребезги, — Света, само собой, и к ней кинулась на подмогу, на утешение. Я тоже нервничал. Мне не нравилось, что Светка ходит вздрюченная, опять появились — и пугали меня — тени у нее под глазами. Да еще заставлял переживать Спасский, проигрывавший матч Фишеру в Рейкьявике…
Но все утряслось. Наташка сдала «госы» и получила распределение — преподавать в школе литературу и язык — в Ждановское роно, впрочем условно, так как ей вскоре уже полагался долгий декретный отпуск. Получил диплом и Дима, и он-то с сентября начал работать, преподавать в школе на другом конце города, где-то на Гражданском проспекте. Угомонилась Ленка — нашла утешение в искусстве, в стихах обожаемого Пушкина, пыталась сделать из них программу для чтения на эстраде, чтобы потрясти сердца.
Все утряслось. Как вдруг в начале октября грянул гром — второй инфаркт у Светы.
Трудно, трудно мне об этом…
Ну, коротко. Лили затяжные дожди. Светкина кровать в больничной палате стояла так, что она видела в окне бесконечно плывущие тучи. Она сказала: «Купи себе новые микропорки. Твои уже худые». — «Ладно, — ответил я. — Поправишься, вместе пойдем и купим». В другой раз она сказала: «Борька, а ведь мы с тобой прожили хорошую жизнь». — «Еще не прожили, — сказал я. — Еще поживем». Она помолчала, потом спросила тихо: «Ты меня любишь так же, как раньше?» — «Да, — сказал я. — Люблю тебя». — «Как хорошо», — сказала Светка, улыбаясь.
Она уже пошла на поправку. И вот…
Ночью девятнадцатого октября меня поднял телефонный звонок. Мы с Колькой выскочили, поймали случайную грузовую машину, помчались в больницу. Светка была еще не остывшая. Еще не верилось. Казалось, она просто заснула. Выражение лица было удивленное. Третий, обширный инфаркт сразил ее наповал.
На похороны прилетели Наташка и Владлена. Наташка была на сносях. Она плакала ужасно, безутешно. Я боялся за нее. Прилетели Марина Галахова, Сашка Игнатьев, Андрей Безверхов. Конечно, был Ушкало с женой. «Знаете, кто мы такие? — сказал я им. — Похоронная команда». Андрей сказал: «Следующий я». — «Отставить разговорчики», — пресек Ушкало, наш старый командир. А Сашка Игнатьев подытожил: «Не надо, ребята, гневить бога».
Когда они разъезжались, Сашка на вокзале обнял меня и пробубнил:
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
Поезд тронулся, Сашка вскочил на подножку. «Знаешь, кто это? — крикнул он. — Волошин. Борька, надо жить дальше!»
И я живу дальше. Да нет, не живу — влачу свои дни. Без Светки не жизнь. Я все делаю машинально — ем, читаю книги, читаю лекции, сплю. Колька, насколько возможно, помогает мне. Он и его молодая жена. В Ленинграде у меня подрастает внук — Наташка родила благополучно, несмотря на узкий таз. Витьке уже три года.
Уже три года, как нет моей Светки. Блокада доконала ее.
А я грызу себя: не надо мне было целых десять лет шастать по морям. Десять лет я мог быть со Светкой! Понимаете? Каждую минуту, каждый миг жизни я должен был прожить рядом с моей любимой.
Никогда не прощу себе, не прощу, не прощу.
* * *
Поезд проскакивает Гатчину. Как озябшие солдаты на плацу, стоят вдоль железной дороги деревья, мокрые от дождя, Пасмурный серый день. В моем купе идет деятельная подготовка к высадке. Бумагоделательные удальцы побрились, благоухают одеколоном, жизнерадостно обсуждают: «Сегодня докладать Иван Акимычу, или ни хрена с ним не случится, если завтра», Мой старлей тоже побрился, хотя, по-моему, на розовом поле его щек ничего не произрастает.
— Вы плохо спали? — спрашивает старлей, посмотрев на меня.
Я киваю. Плохо теперь сплю в поездах. Ноги ноют, ноют. Старые ожоги не дают покоя. Война еще не отпустила нас. Блокада сидит в нас и грызет изнутри гнилыми зубами…
— Принести вам чаю? — спрашивает старлей.
— Ничего не надо. Спасибо.
Под утро, когда сон меня все же сморил, приснилось глупое.
Мне теперь снятся дурацкие сны, я их сразу забываю, а этот почему-то нейдет из головы. Будто я стою в очереди за арбузами, вокруг много людей, они возбуждены, кидают друг другу зеленые шары, из толпы высовывается Наташка и кричит мне: «Ты не забыл? Мама просила бросить курить!» — «Не забыл, — ворчу я. — Вот еще…» Чтоб сделать приятное Светке, я решаю купить не арбуз, а торт, вон их сколько за стеклом киоска, только не знаю, какой выбрать. Читаю название крайнего торта: «Научный». Что за черт, думаю. «Научный» — разве бывают такие торты? Спрашиваю продавщицу, нет ли ненаучного. А это опять Наташка! Она хмурится и говорит, что ничего поделать нельзя…
Наташка — главная моя забота. По невысказанному Светкиному завещанию. Я и еду-то в Ленинград Наташке на помощь, хотя не знаю, чем именно смогу помочь. Боюсь, она во сне сказала верно: ничего нельзя поделать.
Нет, они не разошлись с Димой. Просто ей стало невмоготу на Будапештской, в доме Филимоновых.
У Алексея Ивановича, что и говорить, характер тяжелый. Он в войну хорошо управлялся с ремонтом пушек, хорошо и теперь управляется с автоматикой, с новомодными станками ЧПУ на одном из ленинградских заводов. Только с сыном не может управиться Алексей Иванович. Ему не нравилось, что Дима, получивший после окончания техникума хорошую специальность теплотехника, вдруг, отслужив в армии, поступил на филфак университета. Литература, книги — вещь нужная, кто отрицает, но разве это профессия для мужчины? У мужчины в руках должно быть железо, а не бумага. Ну ладно, не добился Алексей Иваныч, сын пошел в учителя, — так делай по крайней мне хорошо свою работу, учи деток в школе. Нет же, опять у этого засранца все пошло наперекосяк! Объявил, что ушел, отработав положенные три года, из школы, устроился лифтером, пишет, стыдно сказать, шоссе какое-то… нет, не шоссе, а эссе, тьфу, не выговоришь…
Ознакомительная версия.
