за тысячи километров от Березины, плелся в горах под вой ветра истощенный пленом Ляликов…
Всякое несла ночь людям: одних успокаивала, других радовала, третьих тревожила. А для Лиды Суслиной она была бескрайней черной ямой, полной болотной воды и жестких, как проволока, трав. Лида коченела от холода, спина и руки у нее болели. Временами она пугалась: жив ли еще Кравчук. Убедившись, что жив, снова бралась за шинель.
Наконец, она услышала голоса. Наши! Она вытащила Кравчука к своим!..
— Наши, миленький, наши!.. — торопливо объясняла ему, глотая слезы и дрожа от холода. — Не умирай, не умирай, пожалуйста! Я сейчас позову их, ты полежи, я скоро, я сейчас!
Она поспешила на голоса, такие близкие, такие родные.
— Сюда, миленькие!.. Сюда!.. Здесь раненый!..
Два бойца выбежали ей навстречу, но вой и грохот опередили их, и чудовищная коса резанула ей по животу.
* * *
Не рискуя снова потерять орудия, комбат поставил их в приречной пойме, позади пехоты. Сорокапятчики расчистили огневую площадку. Они почти не разговаривали между собой. Их угнетала накопившаяся за последние недели нервная усталость, а отдыха не предвиделось: изнурительная фронтовая работа не давала им передышки.
Закатив орудия на площадку, они отрыли ровики и закурили. На блиндаж у них не хватило сил.
От реки на рысях подкатила упряжка с семидесятишестимиллиметровым дивизионным орудием. Ездовой развернул лошадей, артиллеристы сняли пушку с передка, положили на землю несколько ящиков со снарядами. Выдвинутая на прямую наводку дивизионка расположилась метрах в двадцати от сорокапятчиков. Такое близкое соседство двух разнокалиберных орудий было редкостью, и Крылов с любопытством приглядывался к соседям. По сравнению с дивизионкой сорокапятка выглядела хлопушкой, но расчеты орудий ничем не отличались один от другого — тот же окопный вид: помятые, вымазанные в земле шинели, те же усталые позы, та же сдержанность и то же равнодушие к пролетавшим им§се^МР]0ВI1ЛювIОда^
Люди принялись за работу. Развели станины, поднесли ближе ящики со снарядами, набросали на щит веток и травы, начали отрывать ровик.
— Дворкин, пляши! — подошел еще один солдат, показал треугольник письма. — Больше никому нет.
— Бумаги принес?
— Целая газета!
К газете потянулось несколько рук.
— Погодите, свежая!
Свежие газеты да еще центральные на передовой во время наступления были нечастыми гостьями. Крылову тоже захотелось подержать в руках этот шелестящий, пахнущий типографской краской газетный лист, прочитать что-нибудь об ином мире, где живут в домах и спят на кроватях.
— Давайте сюда, покурим! — предложил он соседям. Те не заставили упрашивать себя, потому что над поймой беспорядочно проносились снаряды, а у сорокапятчиков были готовые, в полный рост, ровики.
На первой странице газеты в приказе главнокомандующего перечислялись соединения, которым была объявлена благодарность за освобождение города Речицы.
— И нам, ребята! — оживились артиллеристы.
Другие материалы о войне не привлекли ничье внимание: война — вот она, вокруг них. Зато статья об уральцах вызвала интерес.
— Бабы.
— И мужиков хватает.
— На недельку бы туда.
— Посмотри, что в Москве. Не здесь — на последней странице!
— Большой театр. Балет. Балет, ребята! Билеты продаются!
— Не может быть!
— Читай, баран! Видишь!
— Точно, балет.
Им казалось невероятным, что где-то есть ярко освещенная сцена, на которой под музыку движутся женщины, изображающие лебедей, а возле них, тоже на цыпочках, крутится здоровый мужик.
С резким воем упал снаряд, оглушительно разорвался поблизости — оба расчета укрылись в ровиках.
— Балет, — проговорил, отряхиваясь, Мисюра.
— Балет, ребята!.. — десять человек захохотали во все горло. Никто при этом не произнес больше ни слова — все только хохотали. Их поразило, что балет существует, что кто-то по-прежнему ходит в театр, сидит в кресле, слушает музыку и не знает абсолютно ничего о том, что окружало здесь их.
Не знакомый с их бытом человек, увидев их сейчас, ничего бы не понял. А для них существовала только война, они привыкли к мысли, что и для других людей сейчас не могло быть ничего, кроме войны, и вдруг балет и билеты продаются.
Молодой, с симпатичным лицом артиллерист встал. Под шинелью, накинутой на плечи, светлел орден. Парень отошел к орудию, поправил пучок травы на щите, зашел с другой стороны, снова поправил траву и, дернувшись, упал.
Пуля угодила ему в лоб.
Эта нелепая смерть произвела на всех тягостное впечатление. Забытый Богом лесной угол за Березиной, где раньше, наверное, и люди-то неделями не бывали, ненасытно пожирал человеческие жизни. Здесь теперь была воронка на воронке, могила на могиле. Скорее бы вперед, прочь отсюда!..
Через несколько дней подошли тридцатьчетверки, передний край сдвинулся с места, и опять потянулась лесная глухомань, и опять никто не мог сказать, куда пехота выйдет через день-два и где столкнется с немцами. Все заволокло тишиной, а дороги бежали и бежали вдаль — то сырые, болотистые, то морозные, звонкие.
* * *
Казалось, сердце у Крылова затягивалось коркой, предохраняющей его от новых переживаний. Но так лишь казалось. Оно по-прежнему было беззащитно против впечатлений войны. Оно все впитывало в себя: и гибель расчета Пылаева, и смерть Гришкина, и многое-многое другое. Все запоминалось и оставляло в нем след.
«Старичков» в батарее можно было теперь по пальцам перечесть: Афанасьев, Сударев, Григорчук, Сафин, Крылов… Остальные застыли в пути под могильными холмиками или рассеялись по госпиталям. Если кому удавалось вернуться в батарею, то это становилось целым событием, но такие случаи все реже радовали Крылова. Из старых огневиков, кроме него, оставался один Григорчук, но на месте выбывших из строя шагали теперь другие люди, другие товарищи Крылова: Николаев, Камзолов, Ушкин, Мисюра. А прежние отпечатались в его памяти со всеми своими привычками, оставаясь для него навсегда живыми: Подолякин, Асылов, Омский, Гришкин.
Пехота безостановочно шла вперед. Ноябрь сыпал на нее то дождь, то снег, то дышал теплом, то заморозками. Казалось, война избегала этих болотистых мест. Уже давно не слышно было орудийной стрельбы — была только шагающая пехота, грязь и унылый ноябрьский лес. Временами колонна сжималась, ждала, пока полковые саперы валили деревья, гатили болотистую топь, чтобы могли пройти люди и лошади. Отставали кухни, не успевала почта, а пехота все шла и шла.
На привалах люди валились у костров. А земля была сырая, а дожди и мокрый снег не переставали. Как спал здесь солдат и спал ли, — это как говорится, его личное дело. И такому отдыху радовались на войне, только вот привалы были чересчур коротки.
— Какая война? — ворчал Сафин. — Весь день на ногах. Лошади устал, отдых надо!
— Ничего! — бодренько утешал его Камзолов. —
