На формировку идем!
— Какой формировка? Война тут, фриц тут!
Одному Сафину было ведомо, где тут фриц, а остальные уже всерьез подумывали, что идут на формировку.
Дожди кончились. Потеплело, будто в этих краях зимы вообще не бывало. Полк остановился в большом, окруженном лесами селе.
— Ну что я говорил! — сиял Камзолов.
Все складывалось так, будто полк действительно отвели на отдых. Пехоту разместили в домах, подтянулись тылы, пришло пополнение, задымили кухни, ездовые пустили исхудалых лошадей на буро-зеленый луг. В селе заработала баня, открылась походная парикмахерская, заиграла гармонь.
Орудие поставили перед селом у дороги. За лопаты даже не брались. Просто подкатили пушку к кустам, положили рядом несколько ящиков со снарядами — они так и пролежали нетронутыми все пять суток.
Хорошие это были дни. Солдаты могли позаботиться о себе, привести в порядок оружие и одежду, помыться в бане, отоспаться и написать письма.
* * *
Заработала почта — Крылову принесли пачку писем.
Из Брянска сообщили: «Ольга Владимировна Кудинова в списках погибших и оставшихся в живых партизан не значится…»
Ответила Старая Буда: письмо было написано неуверенной детской рукой:
«…тетю Полю убило, у нас была война, много домов сгорело, а мы остались вдвоем с бабушкой. Мы были в погребе, а он обвалился, бабушке сломало руку. Бабушка сказала, чтобы я написал про тетю Полю, она была наша соседка. А про Ольгу бабушка слыхала, а Ольга не приезжала.
Коля Ефимов».
«Дорогой друг Женя, — писал Бурлак. — Я живу дома, все у меня хорошо, понемногу работаю, а много мне нельзя…»
Последнее письмо было написано незнакомым почерком. У Крылова тревожно забилось сердце, он неуверенно развернул лист:
«Женя! Пишет ли тебе Саша? От него давно нет вестей. В последнее время он был где-то на Соже, на переправе.
Твой адрес я узнала у Сашиной мамы. Если ты будешь писать Саше, сообщи ему, пожалуйста, мой новый адрес. Теперь я, наверное, буду в тылу.
Женя, я очень волнуюсь, в голову приходят разные мысли.
С приветом Галя».
Крылов долго писал ответы, и каждый раз перед ним вставала новая человеческая судьба. Все они были связаны с войной. Она тревогой наполняла письма, усталостью отзывалась в людях.
«Что легче? — спрашивал он себя. — Как у Гали с Сашей, — находить и терять друг друга или, как у него, — потерять и не найти? И то и другое одинаково плохо. И домой приехать, как Федя Бурлак, плохо, и остаться сиротой, как Коля Ефимов, не лучше. А кому сейчас хорошо?» — размышлял, укладываясь на ночь. Он радовался, что война дала ему передышку, что не было дождей, что Сафин привез соломы.
* * *
Начальник артиллерии полка капитан Луковкин потянулся, лежа на кровати, — во всем теле у него была приятная легкость. За стеной, на улице, адъютант перекликался с соседкой. Луковкин ухмыльнулся: парень свое не упустит.
Луковкин кашлянул — из кухни выглянула хозяйка, ядреная молодуха лет тридцати.
— Ребята спят? — спросил, лаская взглядом упругую бабью фигуру. — Иди сюда.
В печи потрескивали дрова, за стеной посмеивались голоса, а Луковкину и молодухе на кровати не было никакого дела до печки, улицы и войны.
Когда остыл любовный азарт, хозяйка ушла на кухню, а Луковкин принялся одеваться. Нижнее белье у него было новое, чистое, отлично сшитые шерстяные галифе подчеркивали его крепкий мужской стан, хромовые сапоги блестели. Он был доволен собой. Сила у мужчины — от женщины, а женщина, встреченная им на перекрестке войны, смотрела на него с обожанием. Он был для нее редкостью, неожиданно взволновавшей бабью плоть, а для него она была одним из множества военных даров. Завтра или, может быть, послезавтра, полк покинет село, и Луковкин с удовольствием расскажет своим приятелям об этой молодухе, приятно вознаградившей его за болотистые дороги. Ради таких вот встреч стоило потрястись в телеге…
Луковкин побрился, вышел — с полотенцем через плечо — на крыльцо. Адъютант многозначительно приветствовал его. Луковкин ответил по-приятельски: свой парень. Никогда не мешает и всегда под рукой.
Сержант полил Луковкину из алюминиевой кружки — ведро воды стояло тут же.
— Ну? — спросил Луковкин, вытираясь полотенцем.
— Скоро будут, товарищ капитан.
— А это?
— Начальник связи, интендант, разведчик, комбат, — продолжал сержант, делая вид, что не понял жеста капитана. — Есть сало, огурчики, грибки.
— А самогонка, черт побери? — заволновался Луковкин.
— Ах, да: четыре бутылочки.
До чего же плут этот сержант, но приятный плут, с ним не соскучишься.
— Себе, конечно, тоже приберег?
Сержант развел руки: мол, а что оставалось делать — казни, если хочешь. Луковкина всегда обезоруживал этот жест.
— Ладно, зови, — распорядился он. Адъютант — тоже человек, а выпить кому не хочется.
Луковкин надел гимнастерку с красиво поблескивающими орденами, брызнул на лицо одеколоном. Пора завтракать. Сейчас подойдут приятели — надо отметить остановочку, вон сколько отмахали!
Хозяйка, порозовевшая от печки и от обильной мужской ласки, накрывала на стол.
* * *
Лейтенант Пятериков обдумывал важную мысль, никого не посвящая в свои планы. Письмо приятеля — вместе учились на интендантских курсах — не давало ему покоя. Приятель служил в действующей армии, в отделе боеснабжения артполка.
«…живем весело, трофеев хватает, — писал тот. — Бросай своих свиней и айда сюда, сала тут достаточно. И насчет клубнички, и со званиями лучше: я скоро третью звездочку получу…»
Долго и осторожно взвешивал Пятериков «за» и «против», ему и так неплохо жилось, не пожалеть бы потом, что уехал. Но встряхнуться, взглянуть на белый свет тоже не мешало.
Тщательно, как решающий шахматный ход, обдумывал он возможные варианты. Не переборщить бы, не сглупить — от добра добро не ищут. Снова и снова возвращался к тому же: стоит ли? Написал приятелю письмо. Дождался ответа. Колебался. Даже плохо спал. Наконец решил: поедет в действующую армию.
Отпустили его с хорошей характеристикой, направили в отдел кадров Первого Белорусского фронта.
Подчиненные Логинов и Вербень проводили его на вокзал.
— Ну, вы, висельники, — предостерег их на прощанье Пятериков, — не угодите тут в штрафную.
Они занесли в вагон его чемодан и вещмешок. Простились, явно озадаченные поступком лейтенанта.
В Москве Пятериков пересел на пригородный. От Покровки до своей деревни добрался на попутке. Дома жил трое суток, на четвертый день отправился в распоряжение тыловых служб пехотной дивизии.
* * *
В просторной избе-пятистенке собралась веселая компания журналистов и политотдельцев. Главным распорядителем здесь был военный писатель Комков. Композитор Клекотов-Монастырский неутомимо вскрывал банки с консервами, в печи, на широченной сковороде, ароматно шипела свинина,
