Он рухнул в сугроб всем своим долговязым телом.
Ему помогли выкарабкаться. Теперь на снегу он смутно различал очертания фигур. Очевидно, их двое.
– Целы? – спросил тот же голос.
– Да.
– Тогда идем.
– А парашют? Они же его найдут.
– Весной. Когда сойдет снег. А сейчас они сидят спокойно в своих хорошо отапливаемых блиндажах.
Они пошли через лес гуськом, летчик посредине. Глаза его привыкли к темноте, теперь он увидел, что шедший впереди был огромен. Летчик и сам был высок. Но этот превосходил его по меньшей мере на две головы. А тот, что сзади, напротив, мал и быстро семенит, пока эти двое отмахивают свои саженные шаги.
Иногда тот, впереди, через голову летчика обменивался со своим товарищем несколькими словами на незнакомом языке. Летчик не выдержал и спросил:
– Это вы по-голландски?
– По-русски, – ответил передний.
– А… – сказал летчик удивленно. – Как вы сюда попали?
Высокий бросил через плечо:
– Нас спасла Комета.
– Не понимаю…
– Поймете, когда она спасет и вас.
От усталости и темноты, от невероятности происходящего с ним летчику все казалось ненастоящим. Но он не удивлялся, потому что во сне ведь не удивляются. Только когда проснешься, все виденное там вспоминается странным. С другой стороны, если сознаешь, что спишь, значит, не спишь.
– Меня зовут Реджинальд Мур, – сказал он голосом, который казался ему не своим. – А вас?
Шедший впереди буркнул:
– Нашел время знакомиться. Кличка моя Урс. Урс значит медведь. Помните роман Сенкевича «Камо грядеши»? Там тоже есть Урс, восставший раб. Я, если угодно, тоже восставший раб. Почему? Фамилия у меня самая простая – Смирнов.
– Смирнофф, – повторил Мур.
– Вот именно. И самая распространенная. Не люблю я ее. И не потому, что в России натыкаешься на нее на каждом шагу. А потому, что в ней есть отзвук чего-то робкого, приниженного, смиренного, рабского. В этом имени слышится крепостное право. «Смирнов» – это согнутая спина, это свист кнута, это хрясь в морду, это «чего изволите?». Российский деспотизм вырос и расцвел на смирных, на смиренности народа…
Урс говорил, размахивая длинной рукой, и не оборачивался, словно обращался не к Муру, а к деревьям, толпившимся вокруг, иногда подбегавшим к самому краю тропинки как бы для того, чтобы лучше расслышать человека.
– А русская революция? – сказал Мур.
– Да, революция, – подхватил Урс. – Народ – это электричество, это колоссальная дремлющая энергия. Она покорно служит повелителю, и вдруг – мятеж: гроза или просто короткое замыкание. Молния! Пожар! Вот и я ведь не просто раб, а восставший, Урс!
Мур оглянулся на того, кто сзади. Уже стало заметно светлее, и он увидел невысокого мужичка. Его детский носик кнопкой в сочетании с дремучей бородой, малым ростом и доброй улыбкой делали его похожим на сказочного гнома. Или, подумал Мур, на школьный бюст Сократа.
Урс сказал:
– А его кличка Финесс. Так его здесь прозвали за малые габариты. Финесс значит «тонкость». А для простоты я его называю Финик. И теперь все так зовут его…
«Так кажется мне это все или на самом деле?…» – думал Мур. Все в нем устало – ноги, веки, спина. Мысли заезжали одна в другую. Но это не было и бодрствованием. Мур явственно видел могучие лохматые ели, обступившие тропинку. А между елями вдруг появлялось крыло самолета, но не закрывая их, а как бы пронзая. И внезапно отламывалось с такой легкостью, как если бы оно было картонным. И по крылу шагал Урс. Но это был настоящий Урс, он шагал перед ним и что-то говорил, говорил… Попросить остановиться, прилечь, отдохнуть? Муру почему-то стыдно было сделать это. Он тряхнул головой, напрягся и спросил голосом, который совсем стал чужим:
– А Комета? Это что?
Несмотря на то что Урс с живостью обернулся и снова заговорил, Мур ничего не услышал – сон навалился на него с такой силой, что он всем своим долговязым телом рухнул в снег.
Он очнулся гораздо позже и тогда узнал, что такое линия Кометы.
– Ну вот вы, Мур, в полном порядке, – сказал Урс. – И даже глазки масленые, когда вы на нее смотрите.
Женщина быстро двигалась по избе. У нее была удивительно ровная поступь. Она словно плыла, как конькобежцы или ангелы. Она приносила из кухни тарелки со снедью, дымящийся чугунок, бутылки с чем-то голубоватым, должно быть, самогоном. Она была немолода, и тем не менее Мур действительно не отводил от нее глаз. Уличенный в этом, он весело улыбнулся и подумал об Урсе: «Циник, грубоват, хитер, должно быть, храбр».
Урс разлил самогон по стаканам. Он поднял свой стакан, но не произнес ничего, только мотнул большой медвежьей головой. Мур выпили закашлялся. Урс засмеялся:
– А мне ничего, луженое горло.
Маленький Финик тоже засмеялся. А женщина заговорила быстро, длинно и горячо.
– Что она, тоже русская? – спросил Мур.
– Она говорит по-фламандски.
– А что она сказала?
– Пустяки. Болтунья, голландская мельница.
Женщина подозрительно посмотрела на Урса. Сердито взмахнула полотенцем и уплыла своей ангельской
поступью.
– Я уловил только одно слово, – сказал Мур.
– Какое?
– Комета. К чему это она?
Урс засмеялся:
– В свое время узнаешь.
Мур пожал плечами:
– Не знаю, вправе ли я спрашивать. Но меня интересует, как вы, русские, попали сюда. Если не хотите, можете не отвечать. Я не обижусь.
Урс снова засмеялся. Хорошее настроение, видимо,
редко покидало его.
– Не ожидали? – сказал он. – Впервые видите русских? Никакого секрета в этом нет. Попали в плен. Отправили нас работать в шахты возле Линабурга. Бежали. Связались с Кометой. Проще простого!
– Опять Комета!
Вечером Урс привел плечистого малого. В рыжих волосах его пробивалась седина. А лицо молодое, веселое. Сильно вздернутый нос сообщал ему что-то клоунское. Он охотно улыбался, и тогда становилось видно, что на месте передних зубов у него темная впадина. Конечно, поэтому он пришепетывал. Вообще-то он говорил по-английски не сказать чтоб очень бегло, частенько задумывался в поисках слова. Но понять его можно было.
– Английский у меня еще со школы, – заявил он. – Ну, а на войне какая практика?
Урс хлопнул его по плечу.
– Вот этот парень, – сказал он, – расскажет тебе о линии Кометы.
– Очень хорошо, – сказал Мур, с интересом вглядываясь в новопришедшего, – но прежде расскажите о себе.
– Фамилия моя Лейзеров, – заявил тот. – В сорок втором, когда немцы потянули от Изюмо-Барвенкова…
Мур поднял брови.
– Это недалеко от Воронежа.
Брови не опускались.
– Не знаете? Ну, от Харькова.
Мур с сожалением покачал головой.
– Фу ты, черт, – растерялся Лейзеров, – да он ни черта не знает, совсем темный. На Украине, понял?
Мур радостно закивал головой.
– Ага, дошло! Так вот под Изюмо-Барвенковом остатки нашей дивизии попали в плен. Какая-то сука донесла, что я еврей. Меня в Аушвиц, по-польски Освенцим. Слышали про такой лагерь? – Лейзеров спустил с одной руки куртку, а потом и рубаху. На обнаженной руке синела татуировка: 156099. – Это мой номер, немцы заклеймили. А на одежде они нашивали значки. Разные, кому что. Политическим, например, красный треугольник, педерастам – зеленый, проституткам – черный, священникам – фиолетовый. Нам, евреям, – шестиугольную звезду…
– О, я знаю! – воскликнул Мур. – Печать Соломона!
– У вас так это называется? Ну да, щит Давида. В общем, аккуратный народ немцы. Я уже думал, мне конец. Я узнал, что занесен в списки «Totwurdig», то есть «достойный смерти». Мне предстояло то, что немцы деликатно называли «Sonderbehandlung», то есть «особая обработка», а попросту удушение в газовой камере. Но я выкрутился: заявил, что я караим. Понятно? Ну, есть в России такое непонятное племя, оно не признает Талмуда, а верит только в Библию. Словом, я наплел им кучу всяких богословских историй и потребовал, чтобы они выяснили о караимах в своем чертовом центре. Но они же, вы знаете, палачи, но буквоеды. Короче, дело дошло до самого Гитлера. А он не то спросонья был, не то ему моча в голову ударила. Короче, он разъяснил, что караимы – это арийцы. Меня переслали в лагерь в Люксембург, а оттуда я бежал вот к ним. Фу, аж горло пересохло.
Урс налил ему вина. Лейзеров выпил и отер губы.
– Ну, теперь слушайте про Комету. Линия Кометы действительно линия. Она тянется от бельгийских побережий до испанской границы. И дальше. Какая ее работа? Ее работа – выручать сбитых английских летчиков и возвращать их на родину. Ну, а бежавших из плена, конечно, в партизаны. Как это делается, тебя, конечно, интересует. Это уж наше дело. В общем, мы будем перебрасывать тебя с этапа на этап.
– А что это за этапы?
– Дома. Квартиры. Жилища бельгийских и французских хороших людей. И смелых, конечно. Врачи, учителя, рабочие. Рискуют жизнью, ведь линия Кометы идет по оккупированным местам, так сказать, сквозь немцев. И случаются провалы. Линия прерывается, приходится штопать.
