Глядя туда, русский лейтенант сложил трубочкой губы и восхищенно присвистнул.
— Ну и солдаты у вас там!
Ольсен повернулся и окликнул Барселону, тот подбежал с огнеметом. Жевательная резинка удержалась, клапан сработал, и вся сцена была теперь освещена морем огня. Черный дым клубясь поднимался к небу, носились вопящие человеческие факелы, люди, обезумевшие от ужаса и боли.
Ольсен поднял руку — и резко опустил. Это был сигнал нам вступать в дело. Хайде истошно орал, как дьявол, выпуская очередь за очередью из крупнокалиберного пулемета. Его солдаты действовали вместе с ним, вряд ли соображая, что делают, но боясь остановиться.
— Минометы — огонь!
По команде лейтенанта Шпета минометы пришли в действие. Мины, выпускаемые, чтобы усилить общее смятение, описывали траекторию и падали на дальней стороне траншей противника.
Я сложил треногу крупнокалиберного пулемета, побежал вперед и залег в снарядной воронке посреди ничейной земли, второй номер с боеприпасами последовал за мной. Из траншеи напротив вылезла группа солдат и ошалело побежала ко мне. Я лежал на брюхе, прижимал приклад к плечу, неторопливо прицеливался и стрелял, словно на стрельбище в лагере.
Неожиданно звук пулеметной стрельбы утонул в новой серии взрывов. Русские успели опомниться и пустили в ход свою артиллерию. Снаряды свистели над головой и взрывались позади нас, все небо было освещено их вспышками.
Я спешно покинул свою незащищенную позицию, бросился в окоп возле лейтенанта Ольсена, сжимая пулемет и дожидаясь, когда утихнет эта буря. Русский лейтенант воспользовался возможностью и побежал к своим позициям, его солдаты за ним. В ту минуту я был настолько озабочен собственной безопасностью, что не беспокоился особенно об их участи.
Батальон оберст-лейтенанта, как и предсказывал Порча, удрал со всех ног. Более удивительным было то, что русские не пошли сразу в атаку. Причину мы узнали только впоследствии: большинство их тоже не осталось на позициях!
Обстановка в этом секторе стала более-менее нормальной только через семь часов. Но и потом продолжала вестись вялая артиллерийская перестрелка.
Под вечер мы смогли вновь установить контакт с батальоном. Казалось, оберст-лейтенант временно утратил интерес к намеченной инспекции и отменил ее ради более важных дел.
Началась суетливая беготня туда-сюда, неистовый обмен сообщениями, срочное соединение перебитых телефонных проводов, по которым из штаба спрашивали, что происходит. Лейтенанту Ольсену ничто не мешало доложить, что произошла внезапная пехотная атака, был отправлен отряд для захвата наших траншей. По счастью, соседняя рота дала примерно то же надуманное объяснение, и сомнению оно не подвергалось.
Как только наступило затишье, мы отправились за трофеями, вернулись с шестью телами русских солдат и торжественно развешали их на деревьях ради оберст-лейтенанта фон Фергиля. Лейтенант Ольсен отправил ему письменный рапорт, гласящий что его приказание выполнено.
На другой день оберст-лейтенант прислал своего адъютанта для проверки правдивости этого сообщения. После стольких хлопот нам хотелось похвастаться делом рук своих, но у адъютанта, видимо, был слабый желудок; смотреть на свисающие с деревьев трупы он не пожелал.
— Поверю вам на слово, лейтенант — сами понимаете, это просто формальность.
И ничто не могло убедить его в обратном. Под взглядом Ольсена он уходил, прижав к носу платок и с отвращением покачивая головой.
— Столько совершенно бессмысленных убийств…
Вечером мы получили приказ отправить разведгруппу в тыл русских, установить мощь их артиллерии и выяснить, есть ли у них танки.
Отправили, само собой, наше отделение. Ничего другого и ждать было нельзя. Новобранцы погибли бы, не пройдя и десяти метров.
Один за другим мы вылезли из траншей и, крадучись, двинулись к позициям противника. Малыш — тот бежал бегом, держа в руке удавку.
— Поделим поровну! — прошептал он, обгоняя Порту; нам было совершенно ясно, что имелось в виду.
— Не вините меня, — проворчал Старик. — Не вините меня, когда вас поставят к стенке — черт возьми, сколько я вас предупреждал! Это не только моральный вопрос, вы нарушаете инструкции. Сразу две.
— Господи! — с удивлением произнес Порта. — Не может быть!
— Обирать трупы противозаконно во всем мире. Во-вторых, все взятое — золотые коронки, кольца, часы — принадлежит, как вы знаете не хуже меня, государству и должно быть передано в ближайший отдел СС; в Германии, в отличие от всего мира, такой закон существует[18]. И вы прекрасно знаете, что за нарушение его полагается смертная казнь.
— Старик, ты просто-напросто неисправимый пессимист! — заявил Порта.
— Я свое не сдам, — сказал Малыш, перешедший на шаг, чтобы послушать. — Сохраню до конца войны. И знаешь, что тогда сделаю? Куплю мясную лавку и бордель.
— За чужие коронки! — буркнул Старик.
— А что? — с горячностью спросил Малыш. — Я слышал, в концлагерях коронки выдергивают у людей, пока они еще живы и в них нуждаются — у нас, по крайней мере, хватает приличия подождать, когда они будут мертвы.
— Приличия! — произнес Штеге. — Не смеши меня!
Порта резко повернулся к нему.
— Заткнись, паинька! Возвращайся к своим книгам и не суй, черт возьми, нос в чужие дела!
Штеге равнодушно пожал плечами и отвернулся. Он уже привык к потокам брани из уст Порты.
Мы были уже довольно далеко за позициями русских, когда Старик остановил нас и указал в овраг сбоку дороги.
— Там что-то есть, — лаконично сказал он.
Малыш с Легионером ползком протиснулись через кусты и лежали на брюхе, уставясь на дно оврага. Потом Легионер повернулся и приглашающе махнул рукой.
— Не пугайтесь — это наши приятели! Идите, посмотрите!
Мы все протиснулись сквозь кусты и, в свою очередь, уставились вниз.
— Приятели? — с сомнением спросил Старик, мрачно глядя на пять трупов.
— Да, притом они не упали, и их не толкнули, — сказал Порта. — Убиты выстрелом в затылок, бедные ребята.
— Что это пришпилено к ним? — спросил Малыш. — На груди у каждого листок бумаги.
Порта спустился по склону оврага и вернулся с одним из листков. На нем было написано по-русски: «Изменник Родины».
— Столько трудов, и все впустую, — горестно пробормотал Барселона. — Поневоле думаешь, стоило ли браться, правда?
— Лейтенанта там нет, — сказал Старик. — Может, он спасся…
— Скорее, с ним обошлись более жестоко, потому что он офицер.
— Бедняга…
— Тьфу ты, черт! — выругался Хайде. — Чего лить слезы по этому отребью? Знал бы я, в чем дело, так сам бы перестрелял их всех; я сказал это с самого начала.
Барселона, сощурясь, посмотрел на него.
— Скоты вроде тебя, — с презрением заговорил он, — в конце концов кончают плохо. Знаешь это? Всякий раз. Ты не первый, кого я встречаю. В Испании было несколько таких. Крикливых поганцев, не знавших удержу. — Он покачал головой. — Теперь они все в могиле. Где им самое место. Напросились и получили свое. И ты в конце концов тоже получишь.
— Только ты уже не увидишь этого! — огрызнулся Хайде.
Мы вернулись к своим позициям уже на рассвете. Все было тихо, и мы уютно расположились в траншеях на отдых, какой там только был возможен. Наблюдали за русскими на случай внезапной атаки — а они были мастерами на такие вещи, — но они не выказывали никаких признаков агрессивности.
— Если вам удобно сидеть, — заговорил лейтенант Ольсен мягким, ласковым тоном, — поведаю одну историю. — Мы с подозрением уставились на него. — Я приберегал ее до возвращения как приятный сюрприз — вам будет приятно узнать, что оберст-лейтенант преодолел свой временный испуг и вновь приглашает роту предстать перед ним для инспекции завтра утром. — Лица у нас вытянулись. Мы смотрели на свои черные руки, грязное обмундирование, а лейтенант Ольсен с лучезарной улыбкой оглядывал нас. — Ну вот. Я так и знал, что вы обрадуетесь. Я еще тогда сказал лейтенанту Шпету, что мне не терпится объявить вам. Не терпится увидеть, как засияют ваши личики, как на глазах навернутся слезы благодарности…
— Ну, еще бы! — сказал Порта и злобно выплюнул шелуху подсолнечных семечек, которые грыз. — Господи боже, где только находят таких кретинов?
Ольсен покачал головой, и вид у него внезапно стал усталым. Губы сжались, в глазах появилось суровое выражение, возле рта образовались резкие складки. Несмотря на шутливый тон, которым он обращался к нам, было видно, что оберст-лейтенант и его аристократическая тупость довели лейтенанта чуть ли не до белого каления.
Порта тем временем продолжал бушевать. Стоило только ему открыть рот, его было не остановить, и хотя выбор прилагательных был у Порты ограниченным, произносил их он с таким жаром, что нам никогда не надоедало слушать. Сообщив очень впечатляюще, что он думает о оберст-лейтенанте, его родителях и родителях его родителей, предложив ему в живописных подробностях несколько альтернативных линий поведения (предложения варьировались от слегка некрасивых до грубо непристойных), Порта внезапно пришел в лучшее расположение духа и принялся задирать Малыша, вечно служившего мишенью его тяжеловесного остроумия.
