После двух недель работы в мастерской их отправляют в команду выздоравливающих, где муштра идет с раннего утра до позднего вечера.
На одной из окружающих плац стен написано большими белыми буквами:
GELOBT SEI, WAS HART MACHT[41]
Во всех военных тюрьмах не было ничего хуже появления Железного Густава. Этот внушавший ужас гауптфельдфебель из Торгау ходил по лазарету бесшумно, словно ангел возмездия. Его одинаково страшились и заключенные, и служащие. Опытные люди, проведшие долгое время по ту или другую сторону запертых дверей, утверждали, что если Железный Густав смотрел на человека больше трех минут, несчастный падал замертво. Взгляда холодных, голубых глаз Железного Густава было достаточно, чтобы кровь застыла в жилах. Необычным у этого невысокого, крепко сложенного, жестокого гауптфельдфебеля был голос, напоминающий звучанием треск ломаемых сухих палочек. Он всегда употреблял как можно меньше слов. Но каждое слово содержало в себе столько, сколько целая книга. Понять слова, вылетавшие из сурового рта Железного Густава, мог даже умственно отсталый глухонемой. Он никогда не кричал, как другие унтер-офицеры. Если ты не стоял вплотную к нему, то мог не расслышать, что он говорит. Но в этом не было необходимости.
Существует рассказ о парализованном унтер-офицере, который лежал там в лазарете. Военная медкомиссия из Берлина объявила его полностью парализованным. Поэтому было принято решение помиловать его и отправить домой. Это было так потрясающе необычно, что даже заключенные, услышав эту весть, стучали по решеткам камер. Однако накануне перед отправкой парализованного унтера домой Железный Густав решил пойти посмотреть на человека, покидавшего Торгау таким необычным образом.
В надвинутой на глаза фуражке он бесшумно вошел в палату и встал над паралитиком, который при одном только виде Железного Густава стал еще более парализованным, чем раньше.
Губы Железного Густава разомкнулись и выпалили в парализованного унтер-офицера три слова:
— Смирно! Ша-агом марш!
То, чего вся медкомиссия при всех своих медицинских познаниях не смогла вылечить, гаупгфельдфебель из Торгау вылечил за тридцать одну секунду.
Совершенно парализованный человек спрыгнул с койки, словно горный козел, выбежал из палаты, пробежал через плац в канцелярию тюрьмы, там свел, щелкнув каблуками, парализованные ноги и громко прокричал:
— Заключенный номер двести двадцать шесть выздоровел!
С тех пор Железный Густав постоянно посещал неизлечимых пациентов, на которых врачи махнули рукой.
Железный Густав мог лечить не только людей. Он мог также ставить на ноги лошадей и мулов, когда ветеринары были беспомощны.
Поздним вечером, когда арестантские роты возвращались в Торгау, их встречал Железный Густав, одетый в белый мундир, который носил и зимой, и летом. Он говорил, что солдату никогда не бывает жарко или холодно. Погода для него не имела значения.
Говорят, он никогда не замечал, зима на дворе или лето.
Дневные занятия арестантским рогам приходилось завершать, маршируя вокруг Железного Густава, который громко пел:
Es ist so scho'n, Soldat zu sein![42]
Из всех песен Железный Густав любил только эту.
Однажды субботним утром для оберста Фрика и обер-лейтенанта Вислинга пребывание в Торгау оканчивается. Их забирают, когда арестантская рота исполняет свои обязанности.
В тюремной канцелярии ждут трое полицейских вермахта[43]. Они молча покидают Торгау. Вечером прибывают в Берлин, и их передают па вокзале вооруженной армейской охране.
Комендант станции, ротмистр, которому значительно больше лет, чем оберсту Фрику, чувствует себя несколько растерянным. Будь у этих людей звания пониже, он знал бы, что с ними делать. В камеры, пока их не заберут. Вместо этого он предлагает им сигары и по бокалу вина, хотя гостеприимство и запрещено уставами.
В десять часов вечера раздается сигнал воздушной тревоги. Все спешат в бомбоубежища. Смущенный ротмистр с неловкостью говорит оберегу и обер-лейтенанту, что при попытке к бегству будет вынужден применить оружие.
— Извините, но таков приказ, — объясняет он, показывая малокалиберный пистолет для парадов, вряд ли способный причинить вред на расстоянии более полуметра.
Прямо над зданием станции рождественской елкой вспыхивает целеуказывающая бомба, воздух дрожит от рева двигателей бомбардировщика.
В бомбоубежище они жмутся друг к другу. Ротмистр сел между двумя арестованными и обращается к ним «товарищи».
Затем появляются бомбардировщики. Железнодорожные рельсы неузнаваемо искорежены, тяжелые товарные вагоны летят по воздуху, словно теннисные мячи. Железнодорожник пролетает над товарной станцией и разбивается о памятник павшим в Первую мировую войну.
По улицам льется пылающий фосфор. Человеческая плоть полностью сгорает в нем. Люди задыхаются в подвалах. Жертв в Берлине этой ночью много.
Грохочут зенитки, взрываются бомбы. Иногда зенитчики попадают в самолет, и он взрывается громадным звездным дождем высоко над городом.
В бомбоубежище ротмистр объясняет оберсту, почему ему нравится музыка Сибелиуса.
Обер-лейтенант Вислинг сидит с закрытыми глазами и думает о прошлом. Вспоминает то время, когда учился в Потсдаме в военной школе номер один, хорошеньких, податливых девушек на скамьях в Сан-Суси. Содрогается и проклинает себя. Теперь для него все кончено и лишь потому, что ледяной ночью за Полярным кругом он откровенно выразил свои чувства.
Нужно было скрывать их, как майор Пихль и остальные, тогда у него мог быть шанс пережить войну. Теперь нет ни единого шанса. Даже самый глупый солдат в армии понял бы, к чему это приведет. Неизвестно только, повесят его или расстреляют. Военных обезглавливают редко. В основном так казнят гражданских. Расстрел или повешение все-таки лучше.
Оберсту Фрику при выходе из тюрьмы вернули монокль, он задумчиво протирает его, потом вставляет в глазницу. Осматривает ротмистра, тот выглядит слишком старым и непригодным носить мундир.
— Сибелиус, конечно, великий композитор, только разбираюсь я в этом плохо. Я профессиональный военный. Четырнадцати лет пошел в кадетское училище, и у меня не было времени заниматься музыкой.
Их разговор прерывает протяжное, пронзительное завывание. Налет окончился. Это сигнал отбоя воздушной тревоги.
По всему Берлину горят пожары. Едкий, дурно пахнущий дым окутывает город.
— Улетают, проклятые воздушные бандиты, — ярится пожилой фельдфебель войск местной обороны с партийным значком на груди. — Убивать невинных женщин и детей, вот это они могут!
Ему никто не отвечает.
«C'est la guerre», сказал бы Легионер.
На миг оберсту Фрику приходит мысль о бегстве. Нокаутировать старого ротмистра легче легкого. В горящем городе повсюду паника. Будет достаточно времени скрыться, прежде чем полиция возьмет себя в руки и начнет преследование. Друзей в Берлине у него много, и хотя укрывательство может стоить им жизни, они наверняка помогут ему. Всего по одной ночи у каждого, потом в Оснабрюк, оттуда в Голландию и установить связь с голландским Сопротивлением. Один из его друзей так и сделал. Дезертировал во время наружного дежурства в Гермерсхайме[44]. Если человек может найти укрытие в голландском Сопротивлении, у него есть неплохая возможность уцелеть.
Он ищет взглядом какое-нибудь оружие и останавливается на настольной лампе ротмистра.
Обер-лейтенант Вислинг, щурясь, смотрит на него. Они мгновенно понимают друг друга. Между кабинетом ротмистра и большим станционным залом охраны нет, зал переполнен спешащими людьми. Если они дойдут до зала, то окажутся в безопасности. Это будет похоже на прыжок в болото, грязь окутает и скроет их.
А затем через один из выходов на горящие улицы.
На спинке стула висит ремень ротмистра с кобурой. «Ею нужно забрать», — думает оберcт. Кивает Вислингу, который встает якобы для того, чтобы размять ноги. И, дрожа от напряжения, тянется к лампе. Едва касается ее, дверь распахивается, входит юный лейтенант в каске, за ним пятеро вооруженных автоматами пехотинцев. Входят они с таким же грохотом, как идущий в атаку танк «тигр».
Лейтенант энергичен и деятелен. Его светло-голубые глаза блестят на грязном, закопченном лице. Он небрежно подносит два пальца к краю каски и указывает подбородком на двух офицеров, глядящих на него в изумлении.
— Это они? — грубо рычит лейтенант.
— Да, — отвечает ротмистр, нахлобучивая в смятении фуражку. — Эти двое господ ждут вас!
— Господ — это хорошо, — усмехается лейтенант, доставая из кобуры большой «парабеллум» и наводя его на двух арестантов. — Ничего не имею против. Господа, — трубит он через нос, покачивая в руке пистолет, — должен предупредить вас, что при попытке к бегству эта штука выстрелит! Не думайте, что сможете совершить самоубийство, пытаясь бежать от нас! Вы будете не первыми, кому я попал в копчик.
