Мне нравилось бить на выбор. После каждого выстрела казалось, будто слышу удар пули о голову врага. Кто-то смотрел в мою сторону, не зная, что живет последнюю секунду...
Так было позавчера. Снова бы занять эту позицию. Но только я успел подумать об этом, как взрывная волна разворотила трубу, оторвала от стены лестницу. От града осколков нам удалось ускользнуть в подвал.
В подвале располагался медицинский пункт батальона. Клава Свинцова и Дора Шахнович — та самая медсестра, что зашивала мне брюки и гимнастерку, — перевязывали раненых. И тут я вспомнил, что надо бы показать свою ногу: по дороге в подвал сорвалась повязка, и я чувствовал, как по ноге течет теплая струйка.
Подошел к Доре. Она подняла свои черные добрые глаза и с напускной строгостью сказала:
— Явился, неугомонный. Опять тебя садануло!
— Нет, сестра, на этот раз пронесло.
— Что ж ты лезешь на мои глаза?
— Влюбился!
— Нашел время...
Она продолжала перевязывать голову матроса, как бы не видя меня. Я стоял и ждал. Наконец она выпрямилась, смочила ватку в спирте, протерла руки.
— Ну, говори, влюбленный, что у тебя там!
— Да вот, повязка съехала с пробоины. Похоже, кровь идет.
— Что ж ты стоишь и языком мелешь! А ну, живо, снимай брюки, посмотрю твою пробоину.
Я смутился. Стою, медленно расстегиваю ремень.
— Быстро, спускай ниже колен!
Запахло спиртом, приятно зажгло рану.
— Я на твою пробоину пластырь наложила, надежнее любой перевязки. Вот и все, можешь одеваться.
Я нагнулся, а из-под рубахи на пояснице показалась кровь.
— А ну, обожди.
Тут она и обнаружила у меня в спине штыковую рану.
После перевязки я направился к выходу из подвала. Там стоял командир батальона капитан Котов. Рядом — Логвиненко, кто-то еще.
Комбат постоял немного, как бы убедившись, что подошли все, отодвинул дверь, крикнул: «За мной!» — и кинулся к оврагу Долгий.
Бежать по развалинам, прыгать через бревна мне было тяжело. Комбат остановился: где-то на полпути ему попалась глубокая траншея. Тут я догнал его. Капитан молча сидел в уголке, прижавшись спиной к стене. Его бледное лицо покрылось каплями пота.
Я присел около него, немного отдышался, потом спрашиваю, вернее сам себе задаю вопрос:
— Оставили медпункт, раненых. Разве за это похвалят...
Капитан Котов словно проснулся, молча встал, поправил на боку автомат, выполз на бруствер, покрутил головой, плюнул в сторону конторы метизного завода и бросился обратно. Мы за ним. Вражеские пулеметы прижали нас к фундаменту дома.
Первый этаж и полуподвальное помещение этого дома были переполнены нашими бойцами. В двух больших залах лежали раненые. Среди них метался санитар Леонид Селезнев. Сюда шли и ползли солдаты с разных сторон. Подходы к дому прикрывали автоматчики роты Евгения Шетилова. Здесь и остановился капитан Котов,
Стыдно нам было смотреть друг другу в глаза — побежали к Волге... Позор.
Я не мог сидеть без дела. Искурив от досады махорочную самокрутку до ожога губ, решил подняться на второй этаж.
Там ходить во весь рост нельзя было: в дверные и оконные проемы влетали пули. Я лег на живот и ползком пробрался к пролому в кирпичной стене, замаскировался под кучей досок. Отсюда стало видно, что по дому строчит фашистский пулемет.
Со мной автомат, гранаты, за поясом пистолет. Все оружие для ближнего боя, а до пулемета метров триста. Нужна винтовка. Что же делать? Снова надо выползать из-под досок. Решил выползать задом, чтобы не разрушить маскировку. Только пошевелился — слышу голос Николая Логвиненко:
— Ты что ворочаешься? Опять ранило?
— Нет. Вижу фашистский пулемет, нужна винтовка, принеси из подвала.
Николай быстро принес винтовку. Беру на мушку голову пулеметчика. Выстрел — и пулемет замолчал. Еще два выстрела — и два подносчика патронов, подергавшись, упокоились рядом с пулеметчиком.
Всего лишь три прицельных выстрела — и наш батальон ожил. Забегали связисты, посыльные, подносчики боеприпасов.
Вот, кажется, только сейчас пехотные командиры стали видеть, что я нужный человек в стрелковом подразделении.
А, бывало, смотрели на меня так: ростом маловат и ничего не умеет делать — писарь...
Да что и говорить, много было досадных минут, когда мы, моряки, вливались в стрелковую дивизию. Помню, еще там, в Красноуфимске, к строю краснофлотцев подкатила линейка армейского образца. На линейке — несколько пехотных командиров. У некоторых на гимнастерках поблескивали боевые награды — бывалые люди. Начальник нашей команды хлопал рукой по портфелю, как бы говорил:
— Вот они где у меня, все мои молодчики. Получайте. Пять лет растили, воспитывали, готовили для морского боя. Но если надо испытать нашу силу на суше, вот мы приехали...
Началось распределение по подразделениям и службам. Каждый командир подбирал себе людей. Вижу, берет тех, кто поздоровее, покрепче; просеивают, как сквозь решето. Мелочь вылетает в отходы, а крупные остаются — в дело идут. Такие, как Афонин, Старостин, — сразу в артиллеристы. Такой отбор мне явно не по душе: моя специальность бухгалтер, писарь. Такая специальность боевым командирам не нужна.
Кто-то даже сказал:
— На кой черт мне нужен ваш писарчук, у меня в части и без него такого добра предостаточно.
Общая колонна моряков тает, расходится по своим подразделениям. Я стою в стороне, настроение убийственное. Я согласен куда угодно, на любую должность, только бы скорее решили. Как тяжело чувствовать себя лишним, ненужным. Кто в этом виноват — не пойму. Подхожу ближе к начальству. Встретился с взглядом старшего лейтенанта, артиллериста, на груди которого орден Красного Знамени. Как потом выяснилось, это был Илья Щуклин, командир батареи противотанковых пушек. Он отличился в боях под Касторной, сейчас просит одного человека для укомплектования орудийного расчета.
— Вот возьми из моего резерва главстаршину Зайцева. Образование среднее, парень грамотный. Наверняка подойдет.
— Так мне нужен артиллерист, а не финансист, — отрезал Щуклин.
Лишь к концу дня меня взяли в хозяйственный взвод второго батальона.
Еще во Владивостоке перед отправкой на фронт я попал в роту, которой командовал лейтенант Трофимов. Он умело проводил занятия по обучению приема рукопашного боя. В момент учебы он кричал своему противнику:
— Наноси удары по-настоящему, злись, как в настоящей драке.
Как мы ни старались нанести удар по лейтенанту, но он умело избегал их. Надо мной он посмеивался запросто:
— Росточек у тебя для рукопашной работы маловат, товарищ главстаршина, опять же — руки коротковаты. Вширь тебя роздало, а ростом не вышел.
Тогда же лейтенант Трофимов передал меня в распоряжение отдела кадров авиационной части.
Явился в штаб, как было приказано. В маленькой комнате за письменным столом сидел майор в летной форме. На его голове не было ни одной волосинки, отчего кожа на голове казалась тонкой, как папиросная бумага, и блестела. Тонкие губы, тяжелый подбородок, мясистый нос не радовали меня. На столе лежала стопка карточек по учету кадров. В карточке было отмечено, что я отличный стрелок.
После моего доклада майор долго, не мигая, смотрел на меня, словно хотел увидеть во мне что-то особое, никому не известное. Я почувствовал себя от такого пристального взгляда неловко и решил ответить тем же. Вытаращил и я свои глаза на начальника. Я не знаю, о чем в это время думал майор, но в мыслях я отвечал ему: такой взгляд выдержу.
Видно, майору надоело молчать, он решил мне задать вопрос:
— Где научился метко стрелять?
— Во флоте.
— Флот большой.
— В школе оружия, — ответил я майору так же коротко.
— Теперь я буду учить тебя, как нужно по-настоящему стрелять.
После этих слов настроение мое совершенно испортилось: пока научусь у него, и война кончится.
Майор подробно рассказал, что мне предстоит изучать.
Выслушал я майора до конца и ответил:
— Вы собираетесь меня учить стрелять, а сами стреляете хуже меня. Я второй год прошусь на передний край в действующую армию и хочу бить врага, а не мишени.
Мой резкий тон мог возмутить майора, но случилось то, чего я не ожидал.
Майор соскочил со стула, подошел ко мне, взял мою руку и стал трясти ее, жать и приговаривать:
— Да ты же настоящий матрос, а не хлюпик. Некоторые при малейшей возможности стремятся от фронта куда угодно смыться, только не на войну, а ты вон как. Хорошо. Твою просьбу я удовлетворю. Ты свободен.
После таких слов мне хотелось обнять и по-братски расцеловать этого лысого, пучеглазого человека. Вот уж никогда не думал, что в таком на первый взгляд сухаре живет чувствительная душа.
Так отказался я от школы стрелков-радистов.
Затем, оказавшись в пулеметной роте Большешапова, я уже мог показать свои способности уральского охотника-стрелка.
