Дальше — хуже. Вы пишете: «Впечатление создается, что Вы и ныне бросаете камень в Государя…»
И этот «камень» в Вашем письме фигурирует четыре раза. Имеется еще и несколько «камешков»… Видите ли, Александр Сергеевич, читать надо без предвзятости. Вам в особенности это должно быть понятно, потому что именно Вам известные круги инкриминируют «бросание» не «камня» даже, а увесистого булыжника в Государя — в дни, предшествующие отречению…
18) «Вы недостаточно оттенили, что Казанский округ был округом исключительным»… Я написал: «этот эпизод, невозможный в других округах и переносящий нас скорее в эпоху Крымской кампании» (см. с. 189. — А.К.) и т. д… Не достаточно?
19) Вы подтверждаете, что «назначение Сандецкого, конечно, ничем оправдано быть не может…» Но и тут не обошлось без «камешка»: Если не Сандецкий, то вообще суровый начальник был там нужен, и «за это упрекать правительство или Царя, конечно, нельзя». Кто-же упрекал за это?
20) Вопрос о резолюциях Государя в дни первой смуты (см. с. 213. — А.К.) Вы осложнили так, что понять ничего нельзя. Ведь дело просто: единственная опубликованная в то время резолюция вызывала впечатление о непротивлении Государя революции, и это было неверно; ибо другие резолюции, наоборот, требовали решительного ее подавления. Голые факты — без оценки и комментариев. Но Вы и здесь сочли нужным заподозрить осуждение и выступить на защиту: «Я считаю, что первая резолюция именно характеризует взгляд и позицию (?) Царя, а другие — в пожарное время, когда надо было тушить, а не заниматься маниловщиной, вполне понятны и вполне правильны, не давая основания и права обвинять Государя в кровожадности, как это делалось нашими левыми кругами». Между первым и вторым Вашим положением нет согласования. Кроме того, возникает ряд недоуменных вопросов. «Взгляд» (теория) и «позиция» (практика) по отношению к усмирению революции — понятия разные. 26 дек[абря] 1905 г., когда положена была первая резолюция, был ведь тоже «пожар»… Последующие резолюции «понятны и правильны», а первая? Вряд ли ныне, кроме большевиков, кто-либо обвиняет Государя в кровожадности.
Вы дважды, лично от себя и словами своего собеседника, напоминаете мне о моем собственном опыте командования и управления…
Я помню его хорошо и писал о нем много, не утаивая черных страниц… Но никак не могу согласиться, что неудача главнокомандующего лишает его возможности иметь суждение о нестроениях военных вообще; что неудача министра лишает его права критиковать нестроения политические вообще.
А хвалить не препятствуют?
21) Я писал: «Армия устояла. Она переболела сама и, оправившись, подавила первую революцию — мерами подчас весьма жестокими». И далее: «Экспедиции генералов Меллер-Закомельского и Ренненкампфа полны трагизма и окутаны кровавой легендой…» (см. с. 214. — А.К.) Какое основание имеете Вы делать из этих слов вывод, что так, мол, именно представляли события революционные круги, и тем самым как бы сопричисляете к ним автора «Старой Армии»?
Вас смутило слово «трагизм»?
По этому вопросу существуют две точки зрения (см. стр[аницу] 144 «Стар[ой] Арм[ии]»). Одна — офицер, который «твердо исполнил свой долг, открыв огонь по революционной толпе, но испытывал при этом тяжелые душевные переживания». И другая — Бонч-Бруевича, который смеялся над такими сантиментами. В толпе он видел только «нравственных уродов с искаженными лицами, кровавыми тенями в исступленном воображении» (см. с. 217. — А.К.). В этих восприятиях не две политики, а две морали.
22) Об «несравненно лучших», по-Вашему, чем в других ведомствах, условиях жизни армейского офицера не стоит спорить (очевидно, вопрос затронут в связи с очерком «Армия и первая революция»; см. с. 218–219 настоящего издания. — А.К.). Оттого, вероятно, в 1907 году некомплект офицеров возрос до 70 %?.. И комиссия при Совете государственной обороны установила «повальное бегство офицерства» вследствие «вопиющей материальной необеспеченности его» и «беспросветного служебного движения»…
23) Вы пишете, что Устав о воинской повинности разрабатывался и был проведен в течение двух лет. Непонятно. Мне известно, что изменение Устава было предуказано свыше в 1907 году, вслед за уменьшением сроков службы; что Государственная дума не только не признавала должного успеха работы по созданию Устава, но решила отказывать в ежегодном увеличении контингента новобранцев, пока не будет проведен новый Устав; что, наконец, Устав был утвержден лишь в 1912 году.
«Вы глубоко ошибаетесь, — говорите Вы. [ — ] Работа (в воен[ном] ведомстве]) кипела…» Понятие относительное. Если Японская война окончилась в [19]05 году, а такие важные реформы, как Устав о воинской повинности был проведен (так у А. И. Деникина. — А.К.) в [19] 12 году, Положение о полевом управлении [войск в военное время] — в [19] 14 году, а реорганизация войскового хозяйства (комис[сия] [генерала] Водара) так и не прошла до конца, то впечатления спешности не получается (см. с. 221.—А.К.). Другое дело — трудности и препятствия.
24) В вопросе о «кружке генерального штаба» (см. с. 224. — А.К.) я основывался на свидетельстве Гучкова и Сухомлинова. Вы вносите новые данные, которыми я воспользуюсь при переиздании книги.
25) «Ваше же заключение не верно». Такими словами Вы заканчиваете письмо. Кратко, решительно, но не убедительно.
Уважающий Вас
А. Деникин»{130}
Итак, еще раз четко сформулировано кредо Деникина-историка, Деникина-писателя, Деникина-военачальника… и — прежде всего и превыше всего, поскольку этим объединяются все перечисленные жизненные роли — Деникина-человека: говорить правду — и овеянную славой, и отравленную горечью. В сущности, именно здесь причина и непонимания, и критических замечаний, и неприятия, в основе своей, пожалуй, рождавшегося инстинктивно, до всякой мотивировки, — со стороны «оппонентов»: лукавого Лукомского, с его принципом «писать правду, но не всю правду» (и вопросом, заданным Антону Ивановичу в период работы над собственными мемуарами: «Описывая начало Добровольческой] Ар[мии], я очень колебался, коснуться ли, или нет, трений между Ал[екс]еевым и Корниловым. Но свидетелей было слишком много, не исключая того же историка Милюкова; все равно опишут. Решил осторожно, но коснуться. Как Ваше мнение?»{131} — вопросом, который для Деникина просто не мог бы возникнуть!), — и увлекающегося Краснова, о первом знакомстве с которым, тогда еще военным корреспондентом газеты «Русский Инвалид», направляющимся на театр боевых действий в Маньчжурию, Деникин вспоминал через много лет:
«Статьи Краснова были талантливы, но обладали одним свойством: каждый раз, когда жизненная правда приносилась в жертву «ведомственным» интересам и фантазии, Краснов, несколько конфузясь, прерывал на минуту чтение:
— Здесь, извините, господа, поэтический вымысел — для большего впечатления…»{132}
Различие во взглядах на то, что и как нужно запечатлевать для истории, помешало Краснову и увидеть, если угодно, «положительных героев» «Старой Армии» — незаметных строевых офицеров, тех, кто через несколько лет, когда описанный Деникиным период сменится страдой Мировой войны, совершит геройские подвиги и станет затем под знамена Белого движения, и тех офицеров старшего поколения, кто воспитывал будущих героев, несмотря ни на какие трудности быта, ошибки государственной политики и прочие «теневые стороны». Только предвзятостью можно объяснить, что Краснов не разглядел, как Деникин воздает должное (а подчас и отзывается с нескрываемой симпатией) Мищенке и Мевесу, Завацкому и Драгомирову, Великим Князьям Николаю Николаевичу и Сергию Михайловичу, тем безымянным полковникам, которые вместе с ним «майн-ридовским» рейдом прорвались через всю страну, охваченную безумием 1905 года… В каком-то смысле «положительным героем» книги можно считать и… ее автора (вспомним пушкинское: «В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов»{133}, — хотя все, что мы знаем об Антоне Ивановиче, не допускает и предположения, что он сам ощущал себя таким «героем») — с любовью к правде сочетающего и любовь к Армии — не абстрактному, отвлеченному понятию, а к живым людям с их достоинствами и недостатками.
Эта же любовь проявилась и в книге, вышедшей годом ранее, о которой мы пока умалчивали, поскольку на общем фоне биографии Деникина она с первого взгляда кажется несколько неожиданной, — в сборнике рассказов «Офицеры».
* * *
«По-видимому, случайной стороной деятельности виднейшего из участников белого движения» было названо появление беллетристических произведений Деникина в редакционном предисловии «левой» эмигрантской газеты «День», перепечатавшей фрагмент одного из рассказов (Деникин упорно продолжает именовать их «очерками»), «не подвергая эту книгу художественной оценке», хотя и отмечая «цельность примиряющего чувства и психологической выдержанности»{134}, которые как будто должны быть отнесены к разряду художественных удач автора. В целом критическая интонация приведенной характеристики, пожалуй, не выглядит неожиданной именно потому, что неожиданным стало для многих само обращение генерала к беллетристике: ряд военачальников, первым из которых, конечно, следует по праву считать автора многочисленных увлекательных романов Краснова, уже составил себе имя в художественной литературе (Н. В. Шинкаренко — «Н. Белогорский», Г. В. Гончаренко — «Юрий Галич»…), выступая в печати более или менее успешно, но в любом случае успев завоевать своих читателей и поклонников; выступление же в роли молодого беллетриста — заслуженного генерала Деникина и впрямь могло вызвать удивление.
