— Хорошо поешь, — услышал Роберт Джордан чей-то голос. — Теперь каталонскую, цыган.
— Не хочу.
— Давай. Давай. Каталонскую.
— Ну, ладно, — сказал цыган и затянул уныло:
Черна моя кожа,
Приплюснут нос,
Но я человек все же.
— Olé! — крикнул кто-то. — Давай, давай, цыган!
Голос певца окреп и зазвучал печально и насмешливо:
Я негром, а не каталонцем рожден,
За это хвала тебе, боже.
— Ну, расшумелись, — сказал голос Пабло. — Уймись, цыган!
— Да, — подхватил голос женщины. — Глотка у тебя здоровая. Таким пением ты всех окрестных guardia civil соберешь, а слушать все-таки противно.
— Я еще песенку знаю, — сказал цыган, и гитара начала вступление.
— Держи ее при себе, — ответила ему женщина.
Гитара смолкла.
— Я сегодня не в голосе. Потеря, значит, невелика, — сказал цыган и, откинув попону, вышел в темноту.
Видно было, как он постоял у дерева, потом направился к Роберту Джордану.
— Роберто, — тихо сказал цыган.
— Да, Рафаэль, — откликнулся Роберт Джордан. По голосу цыгана он сразу понял, что вино на него подействовало. Сам он тоже выпил немало — две кружки абсента и еще вино, но голова у него оставалась холодной и ясной, потому что сложность, возникшая из-за Пабло, все время держала его в напряжении.
— Почему ты не убил Пабло? — спросил цыган совсем тихо.
— А зачем его убивать?
— Рано или поздно все равно придется. Почему ты не воспользовался случаем?
— Ты это серьезно?
— А как ты думаешь, чего ждали все? Как ты думаешь, зачем Пилар услала девушку? По-твоему, после таких разговоров все может остаться как было?
— Что ж вы сами его не убили?
— Qué va[11], — сказал цыган спокойно. — Это твое дело. Три или четыре раза нам казалось, что вот сейчас ты его убьешь. У Пабло нет друзей.
— Мне приходила такая мысль, — сказал Роберт Джордан. — Но я от нее отказался.
— Это было каждому ясно. Все видели, что ты готовишься. Почему ты этого не сделал?
— Я боялся, что это будет неприятно вам или женщине.
— Qué va! Женщина сама ждала этого, как шлюха ждет взлета большой птицы. Ты моложе, чем кажешься.
— Может быть.
— Убей его сейчас, — настаивал цыган.
— Это будет убийство из-за угла.
— Тем лучше, — сказал цыган совсем тихо. — Риску меньше. Ну? Убей его.
— Я так не могу. Это подло, а тем, кто борется за наше общее дело, подлость не к лицу.
— Ну, вызови его на ссору, — сказал цыган. — Все равно ты должен его убить. Ничего другого не остается.
В эту минуту, не спугнув тишины, из-за деревьев вылетела сова, ринулась вниз, на добычу, потом снова взмыла, хлопая крыльями быстро, но бесшумно.
— Вот смотри, — сказал в темноте цыган. — Так должны бы двигаться люди.
— И так же слепнуть днем, сидеть на дереве и ждать, когда вороны заклюют? — спросил Роберт Джордан.
— Это бывает не часто, — сказал цыган. — И то разве случайно. Убей его, — продолжал он. — Смотри, потом трудней будет.
— Все равно момент уже упущен.
— Вызови его на ссору, — сказал цыган. — Или сделай это тишком.
Попона, которой был завешен вход, приподнялась, пропуская свет. Кто-то вышел из пещеры и подошел к ним.
— Ночь ясная, — сказал глухой, тусклый голос. — Завтра будет хорошая погода.
Это был Пабло.
Он курил русскую папиросу, и когда затягивался, огонек, разгораясь, освещал его круглое лицо. При свете звезд можно было различить его массивное туловище и длинные руки.
— Не обращай внимания на Пилар, — сказал он Роберту Джордану. Папироса вдруг вспыхнула ярче и на миг стала видна в его руке. — На нее иногда находит. Но она хорошая женщина. Она предана Республике. — Теперь огонек папиросы подрагивал в воздухе при каждом его слове. Говорит с папиросой во рту, подумал Роберт Джордан. — Нам с тобой ссориться ни к чему. Мы во всем согласны. Я рад, что ты пришел к нам. — Папироса опять вспыхнула. — Споров ты не слушай, — сказал он. — Мы все тебе рады. А теперь ты меня извини. Я пойду взгляну, как там привязали лошадей.
Он скрылся в чаще по направлению к поляне, и сейчас же снизу донеслось лошадиное ржанье.
— Видишь, — сказал цыган. — Теперь видишь? Вот и упустил случай.
Роберт Джордан молчал.
— Пойду тоже туда, — сердито сказал цыган.
— Зачем?
— Qué va, зачем. Посмотрю хоть, чтоб он не сбежал.
— А он может взять лошадь и уйти понизу?
— Нет.
— Тогда иди туда, где его можно задержать.
— Там Агустин.
— Вот и ступай поговори с Агустином. Расскажи ему, что тут у нас вышло.
— Агустин его с радостью убьет.
— Тем лучше, — сказал Роберт Джордан. — Вот ступай и расскажи ему все, как было.
— А потом?
— Я спущусь вниз, на поляну.
— Хорошо. Вот это хорошо. — В темноте Роберт Джордан не видел лица Рафаэля, но угадывал на нем улыбку. — Вот теперь я вижу, что ты подтянул штаны, — сказал цыган одобрительно.
— Ступай к Агустину, — сказал ему Роберт Джордан.
— Иду, Роберто, иду, — сказал цыган.
Роберт Джордан вошел в чащу и стал пробираться к поляне, ощупью находя дорогу между деревьями. На открытом месте тьма была не такая густая, и, дойдя до опушки, он разглядел темные силуэты лошадей, бродивших на привязи по поляне. Он сосчитал их при свете звезд. Их было пять. Роберт Джордан сел под сосной лицом к реке и стал думать.
Я устал, думал он, и, может быть, я рассуждаю неправильно. Но моя задача — мост, и я не смею попусту рисковать собой, пока не выполню эту задачу. Конечно, иногда бывает так, что не рискнуть там, где нужно рискнуть, еще хуже, но до сих пор я старался не мешать естественному ходу событий. Если цыган говорит правду и от меня действительно ждали, что я убью Пабло, я должен был его убить. Но я не был уверен в том, что от меня этого ждут. Нехорошо чужому убивать одного из тех, с кем приходится работать. Можно убить в бою, можно убить, подчиняясь дисциплине, но здесь, я думаю, это вышло бы очень нехорошо, хотя соблазн был так велик и казалось, это самое простое и ясное решение. Но в этой стране нет ничего ясного и простого, и хотя жена Пабло внушает мне полное доверие, трудно сказать, как бы она отнеслась к столь крутой мере. Смерть в таком месте может показаться чем-то очень мерзким, безобразным и страшным. Не знаю, не знаю, как бы она отнеслась. Без этой женщины здесь не жди ни дисциплины, ни порядка, а при ней все может еще наладиться очень хорошо. Лучше всего было бы, если б она сама его убила, или цыган (только он не убьет), или часовой Агустин. Ансельмо сделает это, если я скажу, что так нужно, хоть он и говорит, что не любит убивать. По-моему, он ненавидит Пабло, а мне он доверяет и видит во мне представителя того дела, в которое верит. Тут только он да эта женщина и верят в Республику по-настоящему; впрочем, об этом еще рано говорить.
Когда его глаза привыкли к свету звезд, он увидел, что возле одной из лошадей стоит Пабло. Лошадь вдруг подняла голову, потом нетерпеливо мотнула ею и снова принялась щипать траву. Пабло стоял возле лошади, прислонившись к ее боку, покачиваясь вместе с ней, когда она натягивала веревку, похлопывая ее по шее. Его ласка раздражала лошадь, мешая ей пастись спокойно. Роберт Джордан не видел, что делал Пабло, и не слышал, что он говорил лошади, но видел, что он не отвязывает ее и не седлает. Он сидел и наблюдал за Пабло, стараясь прийти к какому-нибудь решению.
— Ты моя большая хорошая лошадка, — говорил в темноте Пабло гнедому жеребцу с белой отметиной. — Ты мой белолобый красавчик. У тебя шея выгнута, как виадук в моем городе. — Он сделал паузу. — Нет, выгнута круче и еще красивее. — Лошадь щипала траву, то и дело отводя голову в сторону, потому что человек своей болтовней раздражал ее. — Ты не то что какой-нибудь дурак или женщина, — говорил Пабло гнедому жеребцу. — Ты, ты, ах ты, моя большая лошадка. Ты не то что женщина, похожая на раскаленную каменную глыбу. Или девчонка со стриженой головой, неуклюжая, как только что народившийся жеребенок. Ты не оскорбишь, и не солжешь, и все понимаешь. Ты, ах ты, моя хорошая большая лошадка!
Роберту Джордану было бы очень интересно услышать, о чем говорил Пабло с гнедым жеребцом, но услышать ему не пришлось, так как, убедившись, что Пабло пришел сюда только проверить, все ли в порядке, и решив, что убивать его сейчас было бы неправильно и неразумно, он встал и пошел назад, к пещере. Пабло еще долго оставался на поляне, разговаривая с лошадью. Лошадь не понимала его слов и только по тону чувствовала, что это слова ласки, но она целый день провела в загоне, была голодна, ей не терпелось поскорей общипать всю траву кругом, насколько хватало веревки, и человек раздражал ее. Наконец Пабло перенес колышек в другое место и снова стал возле лошади, но теперь уже молча. Лошадь продолжала пастись, довольная, что человек больше не докучает ей.
