— Я пошел дальше, — продолжал Малыха. — Свернул в переулок. Иду. Уже до конца того выступа дошел, знаете? И там я поскользнулся, упал, и мне почудилось, что кого-то спугнул. Бывает ведь такое?
Я кивнул в знак согласия.
— Подхожу к хате — свет горит, дверь приоткрыта. Даже болталась на ветру. Не знаю почему, но я открыл ее ногой.
— В резиновых сапогах?
— А вы бы что надели в такую погоду?
— Резиновые сапоги, — охотно подтвердил я.
— Как дверь открыл, — продолжал Малыха, — так сразу увидел. И сразу понял, что это тетя Паша. Только уж больно неестественно она лежала.
Я метнул на него быстрый взгляд. Он поймал его и торопливо спросил:
— Что-то не так?
Дело в том, что утром тетя Паша лежала в правильной позе, на спине. Значит, кто-то поправил тело в постели. Но я промолчал.
— Перетрусил я. Не за себя. Не знаю — за кого. Вернее, тогда не знал. Но и за себя чуть-чуть. А вдруг кто сзади меня пристукнет?..
И затем Малыха рассказал мне все, что видел он в ту ночь в Крутом переулке…
12
До часа дня, до обещанного в записке посещения было еще далеко, когда одновременно затрещал телефон и прошепелявил звонок в передней. Я поспешил снять трубку, крикнул: «Одну минуту!» — и побежал открывать дверь.
На лестничной площадке стоял мой новый знакомый из Красных казарм.
— Проходи, — пригласил я, хотя был удивлен и несколько озадачен. — Снимай шинель. Будь как дома.
— У меня дома нет.
Я не ответил ему, потому что меня ждал телефон.
Звонил Привалов. Он задавал вопросы, я отвечал односложно. Наш разговор настолько отличался от обычного, что он понял: его предсказания сбываются, я и сейчас дома не в одиночестве. Потом он рассказал о роли Петрушина.
Я не все понял, но переспрашивать уже не мог. Мне пришлось положить трубку и заняться новым гостем. Я провел его в комнату, предложил выпить для храбрости. Так и сказал: «Для храбрости».
— А я не трус, — ответил он и от вина отказался. — Я вам тогда не все выложил. Я ведь не знал, что это так серьезно.
А теперь, значит, узнал? Не сестренка ли Валентина ему объяснила, насколько все серьезно? Не она ли вообще направила его ко мне? Неужели это тот самый старшина, о котором я от нее слышал? Но пока сам он мне этого не откроет, я спрашивать не могу. Не имею я права выдавать ее тайну, может быть, совсем другому старшине. Да если это и он самый, тоже не имею права показать, что знаю о нем от нее.
— На свете давно уже нет ничего несерьезного, — глубокомысленно изрек я. — Так что же ты скрыл от меня вчера?
— Не скрыл. Просто не стал говорить.
— Пусть так. Но что же?
Узкие светлые глаза его сегодня были печальны. Небольшие усики над тонкими губами смешно подрагивали. Он говорил мягким, низким голосом. И все-таки выглядел слащавым.
— Я ведь схлестнулся с их отцом. А было так. В понедельник, пятого числа, я пришел к ним. Я ж вам рассказывал, как с Соней у меня получилось. Ну я как в тумане был.
Я почему-то подумал о том, что этот парень ростом пониже Софьи. А он между тем продолжал:
— Уже стемнело — и вдруг заваливается какой-то мужик. Этот самый Сличко — теперь я знаю. Он стучал в окно. Я и одеться как следует не успел. А он увидел меня и озверел. Я людей в таком состоянии не видел, честное слово. Кричит: «Убью!» Я не скоро-то и смекнул, в чем дело. Вроде понял, что это их отец. Помню, Надя рассказывала, что он отсидел и освободился. А за что сидел, не говорила. Если бы я знал, что он бежал, скрылся, что расстрел его не достал… Если бы все это знал, сразу побежал бы, куда надо. Все бы тогда было по-другому. А там… Все же у меня мысль мелькнула, что я ему чем-то помешал. Может, потому, что он не в дверь стучал, а в окно? Словом, мы с ним сцепились. Он мне хорошо приложил свой кулачище. Но и я ему успел. Пока он подымался, я шинель в охапку — и деру. И уж потом я еще подумал: он им всем жизни поломает. Надьку-то не слишком мне жалко было. Она — не Вера, не Люба. Она — как Сонька. Такая же хваткая. Со мной, правда, ошиблась, накрепко не прихватила. Да и я в ней сперва ошибся — не сразу раскусил, чего ей от меня надо. Вы думаете: я бы убил его? — без всякого перехода спросил старшина.
— Давай лучше поговорим о его последнем дне, — ушел я пока от ответа, хотя ясно было, что совершенно незачем Елышеву убивать Сличко. — Вчера ты не все выложил, давай уж сегодня. Из части ты вышел в полседьмого. И тут же поехал на Яруговку, в больницу к Софье. Так? — решил я проверить свою версию.
— Это она рассказала?
— Ну какое теперь имеет значение?
— Раз она так, то и я тоже. Да, я поехал к ней. Потому что она позвонила мне в часть. И по телефону сказала, что боится за себя и за тетю Пашу. А я ведь с того вечера и не видел ее. Неделя прошла. Если бы она не позвонила, сам бы так и не пришел. Но позвонила — поехал. Она меня у ворот ждала. И в разговоре все клонила, что Надежда — твоя, мол, Надежда, говорила она мне — с Павлом Ивановичем, Петрушиным этим, убьют отца. Потому что отец требует с того что-то такое, чего тот вернуть не может.
— С тети Паши отец тоже требовал? — поспешил я, потому что Елышев, сам того не зная, подтвердил наши догадки.
— А что он с нее мог требовать? Знаете, она была хорошей женщиной. И девчат всех выкормила. Любила она их. Всех одинаково, не замечала, что две — как люди, а две — акулы.
— Давай-ка дальше.
— Когда все кончится, — неожиданно сказал он, — я приду к вам для другого разговора. Примете?
Прежде чем ответить ему, я подумал: «Значит, он уверен, что у него все будет в порядке, уверен, что чист».
— Конечно, приходи.
И еще я подумал: «Теперь все ясно. Он тот самый старшина, в которого моя Валентина влюбилась».
— Так вот дальше. Она еще говорила, что Наде не верит. Что та ушла к Павлу Ивановичу только из корысти — не из страха перед отцом, не из-за ссоры с ней, с Соней. Могло это тогда быть? По-моему, нет. Вспомните, откуда она тогда пришла? Из больницы. Восьмого ее только выписали, а уже через два дня к нему ушла. И вовсе не из-за меня она в больнице лежала, а совсем по другому поводу — Сонька зря наговорила на нее, да и на меня, выходит. Зачем наговорила — не знаю. В общем, Соня целый час, а то и больше, морочила мне голову. То ее хотят убить, то отца. Убить — только на языке у нее и было. Но про тетю Пашу, что ее могут убить, Соня мне лишь по телефону сказала. А когда мы встретились, про тетю ни слова. Я потому еще к вам и пришел, что именно это меня поразило, когда вспоминал. И знаете, как мы расстались? Я сказал ей: забудь ты меня. И ушел. Темно было. Дождь. Пошел я на Микитовку, искать дом этого Павла Ивановича. Зачем пошел — сам не знаю. Нет, не ревность, нет, что вы? Пока нашел — два часа минуло.
— Значит, уже было двадцать два часа?
— Не знаю, может — больше, может — меньше. Я на Яруговской улице, возле больницы, встретил одну знакомую, задержался с ней. Она в вашей же больнице работает. Она как будто чувствовала, что со мной делается, не хотела отпускать. Говорила, что в десять освободится и поедет домой. Чтобы я или не уходил, или пришел встретить, или возле дома ждал ее. Даже ключи от квартиры давала — чтоб только я не ушел. Но я… И не знаю, какая сила тащила меня. Нет, было почти одиннадцать, наверно, когда я добрался, куда хотел. Постучал. Не ответили. Я еще. Опять молчат. Я в конце концов охладился. Подумал: ну что я пришел? Приперся — и что скажу? Чтоб он признался, что он такое сделал? Так он мне и скажет! В общем, пошел я назад. Но когда дошел до кустов — малина, что ли, там — слышу: кто-то вышел из дома. И голос тут же: «Ты у меня попляшешь». До сих пор слышу. Я — в кусты. Смотрю: от дома человек идет. Темно было, но, похоже, Надькин отец. Прошел он мимо…
Слушая Елышева, я думал вот о чем: по его рассказам получается, что Сличко — если вышел из дома Петрушина именно он — прибыл в Крутой переулок уже тогда, когда тетя Паша была мертва.
