Я терпеливо ждал, когда Надежда хоть одним словом упомянет о Елышеве, по ожидание затягивалось. Наконец, словно угадав мои мысли, Надежда спросила:
— Кто ж то приходил? Вы бы ничего не знали без него. Так что вы знаете, кто ж то был?
— Могла прийти любая из сестер.
— В такой час?
Наивный вопрос: ведь в такой самый час Софья бежала из яруговской больницы на Микитовку через весь город.
— Некому было, — сказала она. — И тетя Паша не пошла бы в такой час.
Вдруг Надежда покраснела, и сразу же привлекательней стало ее лицо: чересчур бледное до этого, оно теперь украсилось румянцем на щеках с ямочками. Догадка, прятавшаяся где-то, прорвалась наружу.
— Вы знаете, что это был он?
— Если вы имеете в виду Елышева, то почему он не мог?
— Зачем ему? Совесть заговорила? Он передо мной не ответчик, ни в чем он передо мной не повинен.
— А вы любили его?
— Я? Любила? Его? — Можно было подумать, что она возмущена одной этой мыслью. — Нет, не любила.
— Но и расстаться не хотели.
— То разные вещи. Я быстро увидела, что на него никакой надежды нельзя держать. Да я и не хотела бы с ним жить. Не такую, как я, он ищет. И та врачиха, с которой он сейчас, пожалеет.
— Она совсем ни при чем. Так… значит, разные вещи?
— И когда он с Сонькой… когда он позарился на хату… я даже рада была, что избавилась от него.
— Простите, — сказал я, — но ни на какую хату он не позарился. Однако очень важно, как вы узнали об этом?
— О чем? Что он с Сонькой? Так она сама утром мне и рассказала. В больнице. Со злорадством. Только не добилась она своего.
— Чего же своего?
— Не видать ей больше его как прошлогоднего лета.
— Почему же?
— Потому что его посадить надо!
Вот теперь мы только и подошли к самому главному — хотела того она поначалу или нет.
И Надежда, как-то странно сжавшись в комок и всхлипывая, рассказала мне все, что видела она в ту ночь в Крутом переулке…
14
Теперь я знал, что были еще по крайней мере два участника событий той ночи, с которыми мне пока беседовать не довелось.
Как только всхлипывавшая Надежда ушла, я позвонил Привалову. Однако для себя я уже решил: будь эти парни хоть сто раз виноваты, у меня не поднялась бы рука подписать обвинительное заключение.
— Слушаю, — прогудел Привалов.
— Визиты, думаю, исчерпаны. Петрушин ко мне прийти не может, а больше некому. Осталось мне самому нанести последний визит. А вас я сейчас познакомлю еще с одним звеном в цепи этого дела. Звено не последнее, но едва ли не решающее. Скажем так — предпоследнее.
И я рассказал ему все, что узнал от Малыхи, Елышева и Надежды. А потом позвонил Чергинцу и попросил его свести меня с Бизяевым.
— Приезжайте, — ответил Сергей. — Он у меня. Спит.
Но я не хотел беседовать с Бизяевым в присутствии Сергея:
— Видишь ли, мне с ним надо с глазу на глаз.
— Вижу. И не буду вам мешать, — откликнулся Сергей.
Когда Я принес в его жарко натопленный дом холод осеннего дождя, он только сказал:
— Идите в мою комнату — он там спит.
Володя Бизяев крепко спал в комнатке за кухней. Комнатке, которую Сергей до сих пор называл своей, хотя ему принадлежал уже весь дом. Она стала его комнатой, когда родители ее выделили ему. Своему старшему сыну в день поступления в вечерний техникум. Ее никто не занимал, пока он был в армии.
И когда он остался совсем один, Сергей долго не мог заходить в большие комнаты, где все напоминало об отце с матерью, о младшем брате, чью гибель старики не смогли пережить.
Конечно, именно эту комнатку он всегда предоставлял Володе, если тому приходилось заночевать или просто надо было позаниматься в тишине у старшего друга.
Красивое Володино лицо и во сне было напряжено. Я опустил холодную ладонь на его оголенное плечо. Володя вздрогнул во сне, дернул плечом, пытаясь сбросить мою руку, но я ее не убрал.
— Володя, — позвал я.
Он узнал меня и протянул глуховатым низким голосом:
— Добрый вечер. Добрались, значит, до меня… Долго вы добирались, можно было и побыстрее.
— Мог бы и пораньше, да тогда я многого не знал. Того, чего и ты не знаешь. Ты мне только скажи: что ты делал в тот вечер и в ту ночь в Крутом?
— Вы уверены, что я там был?
— Я знаю об этом. Тебя видел Малыха.
— И я его видел.
— Вот и скажи, что ты там делал?
Бизяев подумал, прежде чем ответить. Провел крупными пальцами по высокому лбу, откинул назад длинные гладкие волосы цвета воронова крыла, по контрасту с ними еще ярче блеснули белоснежные зубы. Он как будто усмехнулся. Вот именно — как будто. По правде — боль подавил.
— Любу ждал, — сказал, наконец, он.
— Дождался? — не нашел я, к несчастью, другого слова, И снова сверкнули его зубы.
— Нет. Она перед сменой домой не заходила.
— А где ты ждал? В каком месте? Не ходил же по переулку взад-вперед?
— На пустыре ждал. Не совсем на пустыре, а у стены. Там раньше ворота были, теперь завал. Вот там и ждал.
Я представил себе его позицию: обзор был не из лучших, он мог видеть лишь угол дома и два окна большой комнаты. Я спросил:
— В тех окнах, что ты мог видеть, свет горел?
— То горел, а то нет.
— Но как бы ты узнал, что она пришла домой?
— Там в большой комнате гардероб. В окно видно. Если б она пришла, стала бы переодеваться.
И в третий раз сверкнули его зубы. Сомнений у меня уже не осталось: слезу он удержал бы, гримасу боли — не мог.
Я не имел права спрашивать, для чего он ждал Любу. Это его тайна, дело его совести. И с тем ему теперь жить.
Но я должен был его спрашивать. И спрашивал о другом.
— На руке у тебя были часы?
— Были. Но я на них посмотрел последний раз без десяти одиннадцать.
— А потом?
— А потом некогда было.
Он произнес эту фразу вовсе не устало, что не удивило бы меня, а напротив — с тайным вызовом, по-юношески опрометчивым, но и решительным.
— Понимаете, я подождал еще минут десять-пятнадцать. И решил идти домой. Спрыгнул с кирпичей. И вижу: из хаты выбежал человек. Когда спрыгивал, я прыгнул не вниз, а в сторону, и потому увидел крыльцо. Я его увидел сбоку, и видел, что за ним, за крыльцом, в окне горит свет. Человек, я его сразу узнал, побежал в сторону Микитовской. Побежал, словно испугался чего-то. И свет из двери. Понимаете? Я — туда.
— Зачем?
Володя провел пальцами по волосам, приглаживая их.
— Даже не знаю, чего я туда полез. Разве я думал об опасности? А увидел я…
Голос его звучал спокойно, но он волновался, я это видел. Он словно заново все переживал и не был убежден в том, что сам был только наблюдателем. Свидетелем, как сказал бы любой следователь.
Войдя в дом, Бизяев не мог не увидеть постель тети Паши. Из кухни, которая одновременно служила и прихожей и столовой, был ход в ее комнату, а ее постель стояла прямо против дверного проема без петель и потому, естественно, без дверей. Поскольку именно в комнате тети Паши горел свет, Володя прежде всего и глянул в дверной проем. Он тоже узнал хозяйку дома. И так же, как Малыха, сдернуть с лица подушку не осмелился.
Но в ту же секунду он услышал хлюпанье воды за стеной — шаги. И понял, что кто-то идет, обходя дом со двора, а не с улицы. Размышлять было некогда, хотя он успел сообразить: грязные следы на полу могут выдать его, так что путь в дом отпадал.
Бизяев отпрыгнул назад, на тесную веранду, служившую сенями. Он надеялся опередить того, кто шел в дом, но понял, что не успеет. В беспомощности спрятался за раскрытой дверью. Если человек войдет в дом и закроет за собой дверь, Володя один останется на веранде.
Уже не страх руководил им, а решимость понять, что здесь произошло. По молодости он не думал об опасности всерьез. К тому же он не видел вошедшего человека. А тот плотно затворил за собой обе двери: и входную, и из сеней в кухню-прихожую.
