— А что вы желаете знать? — Она уже поняла, к чему клонит Иетс. Он хочет изобличить ее во лжи. Если бы в комнате не было Уиллоуби, можно было даже признаться, объяснить Иетсу, что она пошла на это маленькое искажение истины, потому что жить было трудно и хотелось хороших платьев, и сытной еды, и всего того, что у американцев имелось в изобилии. Но при Уиллоуби она вынуждена была держаться за свою ложь. Не стоит его огорчать; и потом, это такой человек: узнай он, что она ему солгала, он больше никогда не поверит ни одному ее слову.
— Что я желаю знать? — переспросил Иетс. — Все. Кто был ваш отец, чем он занимался?
Ее отец был гейдельбергский жестяник, который каждое утро надевал синий комбинезон и, захватив завернутый в газету завтрак, уходил на работу. Но для брата профессора это, пожалуй, слишком скромно. Брат профессора должен быть персоной поважнее.
— Он был подрядчиком по кровельным работам, — сказала она.
— В каком родстве он состоял с профессором Зекендорфом?
— Как в каком? Его родной брат. — Она улыбнулась.
— Старший? Младший?
— Младший.
— Марианна, как это ни удивительно, у профессора Зекендорфа никогда не было братьев.
Взгляд Марианны, слегка скосившись, уперся в стену позади Иетса. Уиллоуби с беспокойством спросил, что такое сказал Иетс.
Иетс перевел ему свои слова.
Уиллоуби повернулся к девушке:
— Это правда, Марианна?
— Нет.
— Вот видите! — сказал Уиллоуби. — Да вы что, собственно, хотите доказать?
Трой перестал рисовать человечков. Он теперь быстро писал карандашом в блокноте.
— Если у профессора не было братьев, Марианна, значит, вы не можете быть его племянницей.
— Но я его племянница! — сказала она. Ее голос чуть-чуть не сорвался. Еще минута, и она бы расплакалась. Она вытащила из сумочки носовой платок. — Кто-то вам наговорил на меня! Люди так завистливы. Не могут перенести, когда другому хорошо!
— Что? Что такое? — спрашивал Уиллоуби. Сердце его уже снова растаяло.
— Может быть, вам еще скажут, что я и в концлагере не была? Что я не переносила пыток, раз у меня на теле нет рубцов? Да, они старались не попортить мое тело, они были осторожны, когда сажали меня в ледяную ванну… Много вы знаете, вы, американцы!…
— Что она говорит? Иетс, ради Бога!
— Опять пережевывает свою старую басню о ледяной ванне, — пояснил Иетс.
Уиллоуби сорвался с места:
— Обычно, Иетс, вы готовы развесить уши перед каждым, кто выдает себя за жертву нацистов. А тут вас вдруг одолел скептицизм — только потому, что я взял под защиту эту бедную девочку.
Марианна вдруг зарыдала. Для удобства Уиллоуби она решила прибегнуть к своим скудным познаниям в английском языке.
— Гестапо — там тоже так спрашивали — тоже так…
— Это просто гнусно! — вскричал Уиллоуби. — Вы, кажется, считаете себя офицером и джентльменом!
— Она всех нас дурачит, включая и вас, сэр. Я вам это сейчас докажу!… Вы правильно сказали — это просто гнусно!
— Доказывайте, если можете!
— Марианна, перестаньте хныкать, от этого цвет лица портится. Скажите мне лучше, когда вы последний раз видели вашего дядю?
Она высморкалась и напудрила нос — она и в самом деле плакала, от страха, от обиды, от жалости к самой себе.
— Ну, Марианна, я жду. Когда?
— В 1942 году, в Мюнхене. Бедный дядя, он так всегда тревожился за Ганса и Клару.
Иетс нажал кнопку, скрытую под столом. Где-то в другой комнате загудел зуммер.
Вошел старый профессор. Увидя столько народу в маленьком кабинетике, он смутился и растерянно заморгал, не зная, чего от него хотят. Ему бросился в глаза затылок девушки, изящная линия ее спины; он встретил удивленный взгляд припухших глаз Уиллоуби.
— Кто это? — спросил Уиллоуби.
Марианна оглянулась. Вошедший старик показался ей симпатичным. Только очень уж истощен, видно, что ему нужны питание и уход. Волосы всклокочены, губы синеватого оттенка, многих зубов недостает. Она посмотрела на Иетса. Ее удивило его сосредоточенное выражение. Он явно наблюдал за ней. И вдруг ее осенило — этот старик, выжидательный взгляд Иетса…
Она вскочила. В одно мгновение старик очутился в ее объятиях. Она целовала его; от него пахло скверным мылом, порошком от насекомых и дезинфекцией, но она целовала его. И приговаривала:
— Ах, какая радость! Какая радость! Дядечка, дорогой, миленький! — Дальше пошла такая скороговорка, что даже Иетс ничего не мог разобрать.
Она переигрывала. Иетс отчетливо слышал фальшивую ноту, но фальшивая нота — еще не достаточный материал для обвинения.
Ее не смущало, что старик всячески вырывался из ее объятий, отталкивал ее и настойчиво твердил:
— Я вам вовсе не дядя! Herr Leutnant Иетс, что это еще за комедия?
Но Марианна торжествовала; погода снова будет благоприятствовать ей. Буря миновала, и теперь нужно только выдержать свою роль до конца, а с этим она справится. Встретив столь грубый отпор, она умерила свои восторги и зашептала тоном проникновенной жалости:
— Бедный старичок, сколько он, видно, перенес… Он не узнает меня, даже меня…
Профессор Зекендорф сердито сказал:
— Уверяю вас, фрейлейн, я в здравом уме и твердой памяти. Я стар и болен, но не настолько.
— Дядя, неужели вы не помните Мюнхен? Неужели вы не помните Ганса и Клару?
Упоминание о его загубленных детях в устах женщины, присвоившей их имя, их память и их славу, привело профессора в неистовство:
— Не смейте, не смейте говорить про них! Неужели ни у кого здесь нет ни капли совести? Герр Иетс, я прошу вас прекратить этот балаган!…
Хотя разговор велся по-немецки и очень быстро, смысл происшедшей сцены дошел до Уиллоуби. В нем, правда, не было уже такой уверенности, что рассказ Марианны непогрешим во всех деталях, но он счел, что замысел Иетса провалился, и даже почувствовал своего рода профессиональную гордость за девушку, которая с честью сумела выбраться из всех расставленных Иетсом ловушек. Она отстояла не только себя, но и своего Кларри; она вывела его из довольно неловкого положения; она отплатила Иетсу и Трою их же монетой за ту напраслину, которую они хотели взвести на нее и на него. И племянница она своему дяде или не племянница, а он, Уиллоуби, ее не оставит.
— Иетс, — сказал он, — не кажется ли вам, что пора кончать? Это, если не ошибаюсь, профессор Зекендорф? Что ж, все профессора славятся своей забывчивостью — вы ведь сами профессор, вы должны знать. И годы концлагеря тоже, вероятно, не способствовали улучшению его памяти. Все это очень грустно, конечно, я понимаю.
— Марианна, — упрямо повторил Иетс, — вы настаиваете, что этот человек — ваш дядя?
— Чего вы, собственно, добиваетесь, Иетс? — вмешался Уиллоуби. — Ну, может быть, дело не в забывчивости профессора, а еще в чем-нибудь. Если вы хоть немного психолог, вам должно быть известно, до чего могут довести человека горе, боль и чувство утраты. Может быть, он хочет, чтобы ореол мученичества принадлежал только ему и его детям?…
В этой идее была доля здравого смысла, и Уиллоуби сумел придать ей вразумительную форму. Иетс действительно во всем основывался на заявлении профессора. Он верил ему на слово, потому что сказанное стариком вязалось с его собственными подозрениями, с его интересами, с его внутренним протестом против произвола оккупационных властей, против Уиллоуби и всего того, что Уиллоуби воплощал в себе. А Трой пошел по указанному им пути. Но сейчас Иетс взглянул на профессора другими глазами. Увлечение рассеялось, зародились сомнения. Он увидел перед собой чудом уцелевший обломок человека, изголодавшегося душевно, изголодавшегося физически, ожесточенного своим личным горем, живущего только мечтами, иллюзиями и воспоминаниями.
И на его-то словах он все построил. Не характерно ли это для всей вообще его деятельности? Ради кого, собственно, он старается? Ради обездоленного старика, который живет мыслями о мертвых и о прошлом?
Профессор между тем искал помощи у всех по очереди. Он даже к Уиллоуби попробовал обратиться:
— Сэр… Мои дети… они погибли святою смертью… их память, не позволяйте осквернять их память…
— Что он такое говорит? — спросил Уиллоуби. — И вообще, Иетс, к чему было замешивать в дело разных оборванцев?
Абрамеску, охранявший вход в кабинет Иетса, принимал посетительницу.
— Нет, — говорил он, — нет, фрейлейн, я не могу допустить вас к подполковнику Уиллоуби. Он на совещании, на секретном совещании. В американской армии различаются три категории секретности, а в военное время четыре: «Для служебного использования», «Не подлежит оглашению», «Секретно» и «Совершенно секретно». В данном случае мы имеем дело с категорией «Совершенно секретно». Едва ли то, что вы имеете сообщить подполковнику Уиллоуби, может подойти под категорию «Совершенно секретно».
